— Слушай, а может, где-то под землей у них вообще завод боеприпасов был, и прямо с конвейера — сюда?

— Вполне возможно, — Загорский ухмыльнулся. — Под Ленинградом и в Сталинграде на горьком опыте научились, из заводского цеха — сразу в бой.[31]

— Это точно, — кивнул Баграмян. Внезапно что-то привлекло его внимание в остатках смонтированной у стены моторной установки механического подъемника, от которого уцелела только пара вертикально уходящих наверх рельс.

— Чего ты там нашел?

— Тут, на кронштейне, надпись какая-то, сваркой выведенная. По-русски!

— Да ты что?! — Александр подскочил к Тиграну и также посветил своим фонарем.

«Кр-армеец Демьян Трофимов. Пленен в II/42 г.»

Тигран, вооружившись ломиком, принялся отбивать крепление мотора от стены.

— Ты чего делаешь? — удивился Загорский.

— Опыт мне подсказывает, что он не просто так расписался тут, — кряхтел, орудуя инструментом, Тигран. — Я когда только в армию призвался и в учебке был, пришлось нам гараж строить одному говнюку-полковнику. Ну мы с пацанами там, во время перекура, решили заложить в кладку шлакоблоков записку для потомков. Расписались там и написали все, что думаем о том полковнике и чего помимо вечной диареи ему желаем.

Кронштейн, наконец, не выдержал напора и отошел от стены. Ко всеобщему удивлению, за ним был спрятан сложенный вчетверо полуистлевший лист бумаги.

Взяв его в руки, Баграмян осторожно развернул.

На одной стороне был печатный текст.

— Саня, ты вроде немного знаешь немецкий. Тут одно и то же слово повторяется много раз.

— Что за слово?

— «TOD».

— «Tod», значит «смерть». — Александр деликатно принял листок из рук напарника. — А тут не только на немецком. Тут еще вон, на польском и внизу на русском.

— А точно!

За неподчинение надзирателю — смерть.

За опоздание на построение — смерть.

За распевание песен в бараке — смерть.

За утаивание еды — смерть.

За саботаж — смерть.

За отказ вставать во время трансляции речи фюрера или германского марша — смерть.

Некачественная работа есть саботаж и за это — смерть.

…смерть, смерть, смерть, смерть…

— Н-да, — покачал головой Тигран и развернул листок. На оборотной стороне этой памятки, которая, по логике, должна была быть пустой, также имелся текст. Выведенный неровными буквами, возможно, соломинкой либо древесной щепкой. Какими-то бурыми чернилами… Хотя нет…

— Тут кровью написано, — тихо прошептал Баграмян.

«…за отказ работать на объекте повесили 25 человек. 9 поляков. 1 германский коммунист. Остальные наши. Пришлось работать, чтобы уберечь остальных. Смерть фашистским псам! С нами Сталин! Верим, нас освободят, и мы искупим свой позор плена и отомстим за умученных товарищей…»

Ниже шел список имен. Похоже, тех, кого казнили.

Тигран медленно присел на кучу хлама и тяжело вздохнул, глядя на текст:

— Мой дед в плену тоже был, — тихо заговорил он. — Потом бежал с дружками. Одного он часто вспоминал. Здоровый такой лось, говорил. Старшина Маломальский. Кулаком голову часовому расплющил. Вернулись к своим. И до Одера дошел. Дед потом с самураями поехал воевать на Восток. Америке подсобили с квантунами.[32]Задавили их деды наши, Санька. Отомстили за все.

— Да какая сейчас разница? — пожал плечами Загорский.

Баграмян удивленно уставился на него:

— Как это, какая? Как это, какая, Саня? Большая разница! Мы ведь такого врага одолели! Это ведь история наша!

— И кому теперь вообще нужна история?..

— Нам нужна, баран! — воскликнул Тигран, вскакивая. — Потомкам нашим! Чтоб не оскотинились, не освинячились, как многие! Позабыли все к чертям! Позабыли, как страшна война, и на тебе! Угробили все! Не для того ведь наши предки кровь проливали и кровью имена эти выводили, чтоб потом потомки просрали все! Не для того! И мы сейчас шарахаемся в руинах этого мира, чтоб нашим потомкам что-то после себя оставить!

Александр угрюмо повесил голову.

— Ты, наверное, прав… может быть…

Тигран осторожно сложил листовку и протянул ее Загорскому.

— Прости за грубость, Саня, но просто нехорошо забывать такие уроки. Сохрани это. Обязательно сохрани.

— Конечно, — кивнул Александр, не поднимая взгляд. Похоже, он и вправду почувствовал себя виноватым за свои слова.

Теперь Баграмян обратился к женщине:

— Рита, давай уже положим нашей внезапной вражде конец. Да, я оказался куда хуже своего деда, вынесшего тяжесть войны и плена и сумевшего победить. Да, я не помог тому мальчонке и терзаюсь этим. Но не в оправдание себе скажу, а истины ради: другая это война была. И другая страна. Не знал я, зачем нас туда послали. Не понимал, ради чего воюю. Ради того, чтобы кто-то продолжал качать оттуда нефть? Или ради чьего-то рейтинга предвыборного? Предательство наших же главарей и те ужасы, с какими мы столкнулись… Не благородный порыв в стремлении отстоять великую Родину, которая сама-то не весть во что превратилась, у меня был, а животный инстинкт: выжить и убраться оттуда не в полиэтиленовом кульке, а на своих двоих. Ведь не вся страна ковала победу, и не грозный враг напал вероломно. И не единый народ был, сотканный в крепкий кевлар прочными нитями этнического разнообразия, а совсем наоборот. Один народ превратился в русню, чурок, хачиков, хохлов, жидов и тому подобное. И сами же вооружили бандитов. Сами им дали распоясаться, чтобы потом вот так… Ведь где-то парни необученные гибли целыми ротами, а в это время в стране люди так же в казино сидели да в телевизоры пялились. Да новый год отмечали. Да пьянствовали. Да подруг наших в ночные клубы водили. Не та это страна была уже. Забыл я про все. И про славного деда своего. И про былые лихолетья. И весь мир забыл в своих инстинктах звериных о том, что мы можем сотворить. Все мы, наверное, виноваты в том, что с этим миром стало. И я тоже. Но мне у того мальчишки прощения не попросить уже. Так хоть ты прости.