Дело в том, что из всех ограблений, коим подверглась за последнее время наша страна, самое страшное, может быть, – это духовное ограбление. Что значит Победа в Великой Отечественной войне? Что значат те выигранные великие сражения века? Нами выигранные! Это же нетленные сокровища, богатейшее наследие для поколений, которые придут вслед за нами. И этих-то духовных богатств наш народ лишают. Еще в советское время однажды я был приглашен в Индию. И спросил там военного министра: «Почему Индия в основном все-таки покупает наше оружие, а не американское, английское или какое-либо еще?» Он ответил: «Мы знаем, что немцы были под Москвой, что вы отступили до Сталинграда. Но немцы-то Москву не взяли, а вы Берлин взяли оружием своим».

В. К. Хороший ответ.

М. А. Наше оружие – это оружие Победы!

В. К. В том числе духовное, которое сейчас пытаются выбить, уничтожить.

М. А. Потому что им не нужна наша Победа! И особенно страдают от этого ветераны войны. Вот почему я обратился к Путину с открытым письмом, призвав вернуть Волгограду имя – Сталинград.

В. К. Увы, не прореагировал Путин ни на ваше письмо, ни на обращения других многочисленных ветеранов.

М. А. Это не Сталинграду нужно, это нужно России, нашему народу. Мы когда воевали, в сердце нашем было и Куликово поле, и Бородинское поле, и Чудское озеро – все было при нас. А что нынче сеют в души молодых определенные люди? У них есть программа, популярно изложенная в свое время Даллесом.

Мы сами тоже, конечно, виноваты. Потому что прозевали, как палочку духовной, идейной эстафеты перехватили наши враги и заменили ее ядовитым змеиным жалом.

В. К. А вам не горько, что в этом приняли участие – вольно или невольно – и некоторые участники войны, среди которых ваши коллеги-писатели?

М. А. Как же не горько?! Про покойников вроде бы плохо не говорят. Но я не мог простить Виктору Астафьеву, который утверждал, что мы победили своими трупами. Он как раз сам-то воевал очень мало. Он видел только кровь, ранения, как отрезают руки и ноги в медсанбате. Ему это все остальное закрыло.

В. К. Все это было, что говорить. Но война ведь складывается из многого и многого.

М. А. Начали противопоставлять (и до сих пор противопоставляют!) окопную правду и «штабную», или «генеральскую». Как будто в какой-то войне можно победить без командующих и без штабов. Лукавство все это, однако далеко не безобидное.

В. К. Вы своими книгами и статьями стараетесь бороться с этим.

М. А. Долго откладывал «Мой Сталинград» – все хотел побольше с духом собраться. Но когда уже не только Волгоград вместо Сталинграда появился, но и стали совсем нагло называть «Волгоградская битва», тогда я не смог дальше откладывать.

В. К. Все это горестно, Михаил Николаевич. У французов есть станция метро «Сталинград», площадь «Сталинград»…

М. А. Каково мне было, когда я был приглашен не одним мэром и не одного города, а шестью мэрами шести городов посетить Францию по случаю 50-летия разгрома немцев под Сталинградом! И где бы я ни был, они мне говорили: вы там, в Сталинграде, спасли не только себя, но и нас. Если бы вы видели, говорили они, как немцы после разгрома сталинградского подобрели сразу же к нам, какие они стали заискивающие, подхалимистые. Вот что такое Сталинград!

Во Франции я видел даже маленькие кафе – «Сталинград», школы – «Сталинград», и учащиеся этих школ подходили ко мне (я, кстати, нарочно повесил весь свой наградной иконостас, да и сами французы попросили меня, чтобы я надел все награды) – и вот дети подходили ко мне и эти награды целовали.

То же самое было в Бельгии и Голландии. В Бельгии красивая новая улица названа Сталинградская. Есть площадь в Англии, названная Сталинградской. А на Родине Сталинграда позорно от него отказались. От славы и гордости своей! Обо всем этом я написал в открытом письме президенту.

В. К. Не можете смириться, что оно осталось безрезультатным?

М. А. Не могу.

Август 2003 г.

Пожалуй, более всего Владимира Личутина можно характеризовать так: художник слова.

Северянин, архангельский помор, принес он в современную литературу необыкновенное богатство и выразительность родного языка, раскрывшего талантливому сыну России самые заветные свои сокровищницы.

Он и мыслитель очень своеобразный, в чем убеждаешься каждый раз, читая новую его книгу или беседуя с ним.

Виктор Кожемяко. Прежде всего, Владимир Владимирович, поздравляю вас с премией «России верные сыны». Можно сказать, что все ваше творчество посвящено России. И в эти труднейшие для нашей Родины годы вы очень активно работаете. Буквально подряд печатались в журнале «Наш современник», а теперь вышли в издательстве ИТРК (спасибо ему за это!) трехтомная эпопея «Раскол», затем «Душа неизъяснимая» с подзаголовком «Размышления о русском народе», роман «Миледи Ротман».

Все это, по существу, исследование русской души – то в историческом плане, как на страницах «Раскола», то в сугубо современном, как в «Миледи Ротман». А «Душа неизъяснимая» соединяет разные планы и разные жанры: тут сегодняшний день и наша история, взгляд тонкого художника и прямая публицистика. Так вот, столько лет с пристальным вниманием вглядываясь в русскую душу, которая испокон веку на Западе считалась загадочной и которую сами вы называете неизъяснимой, что все-таки для себя раскрыли в ней?

Владимир Личутин. Видите ли, душа отдельного человека и племени порою весьма отличны и потому находятся в потаенном единстве и в страстной открытой борьбе. Душу народа нельзя разъять на составные и нельзя суммировать из частностей. Я полагаю, что соборная душа народа – не только и не столько мистическое и религиозное пламя, разлитое в крови нации, сколько норов его и характер, ум и разум, этика и эстетика, быт и побыт – то самое существенное, та самая изюминка, что и отличает одно племя от другого. Душа народа, вроде бы находясь во плоти народа, невольно изливается на все окружающее ее и оставляет свой отпечаток уже сугубо материальный. Душа – физиономия племени, соединяющая в себе множество оригинальных черт, позволяющих обитать в том пространстве, кое было даровано судьбою, а значит, Богом. Душа народа навечно обручена с пространством, и они взаимно одухотворяют, дополняют друг друга, созидая долговекое племя…

О русской «непонятной» душе многие размышляли в мире – с дурным умыслом и без оного, с любовным чувством и неприкрытым отвращением. Но понять душу народа – значит покорить его иль, признав величие его, отдаться ему на милость. А нам-то, глубоко русским, разве не хочется познать себя? Это вопрос… Ибо втайне, мне так кажется, мы знаем себя верно, а кабы не знали своей сути, для чего рождены были, то давно бы рассыпались, превратились в плесень и прах.