Он был добрым и заботливым, интересовался моим мнением, в отличие от многих мужчин, знавших меня до лечебницы. Мне он нравился, и я была счастлива, когда однажды после обеда он, трепеща, положил ладонь на мою руку. Он был ласков, безрассуден, страшился сделать что-нибудь неправильно и извинялся всякий раз, когда пользовался мной, уступая низменному инстинкту. Я никогда не возражала. Для меня это стало волнующей тайной, сладостным и страстным желанием, хотя он всегда ужасно переживал и нервничал, когда после очередного великолепного обеда мы торопливо соединялись за запертыми дверями кабинета.

А еще от него исходил резкий и насыщенный запах теплиц, листьев томата и влажной земли. Даже сейчас, вспоминая этот запах, я сразу думаю о фруктовых пирогах с кремом или бифштексе в бренди. И спустя годы, ночью, в промерзшей палатке посреди леса, когда тем же запахом повеяло от Паркера, у меня слюнки потекли при воспоминании о пироге из горького шоколада.

Вряд ли я когда-нибудь узнаю, что там произошло. Каким-то образом Уотсон впал в немилость. Не из-за меня, насколько я знаю, и, конечно, никто ничего не говорил, но однажды утром старший надзиратель объявил, что доктор Уотсон внезапно должен уехать и через несколько дней его место займет другой управляющий. Сегодня он здесь, а завтра его уже нет. Должно быть, он забрал с собой аппарат и картинки, которые мы делали вместе. Некоторые из них были прекрасны: серебристые штрихи на темном стекле, мерцающие, когда подносишь пластинку к свету. Где-то эти пластинки сейчас… Когда мне грустно, что в последнее время бывает совсем не редко, я вспоминаю, как он вздрагивал, касаясь меня, и думаю, что и я однажды была чьей-то музой.

Три дня мы шли по равнине, и ничто не менялось вокруг. Два дня лил дождь, принесший оттепель, что очень затрудняло наш путь. Мы брели по щиколотку в слякоти, и если это звучит недостаточно впечатляюще, могу только подтвердить, что ощущения были весьма неприятные. К ногам прилипло по паре фунтов грязи, а юбка волочилась, отяжелевшая от воды. Паркер и Муди, не обремененные юбками, плелись с санями впереди.

К концу второго дня дождь прекратился, и только я возблагодарила каких угодно богов, вдруг вспомнивших обо мне, как поднялся ветер, который с тех пор так и дует. Он высушил землю, так что идти стало легче, но дует с северо-востока и настолько холодный, что я на себе испытываю явление, о котором раньше только слышала, когда слезинки замерзают в уголках глаз. Через час мои глаза были ободраны докрасна.

Сейчас Паркер с собаками ждут, когда мы их догоним. Он стоит на пригорке, и, когда мы наконец тоже забираемся наверх, я вижу, почему Паркер ждет: в каких-то сотнях ярдов от нас несколько построек — первое творение рук человеческих, увиденное нами с тех пор, как мы покинули Химмельвангер.

— Мы на верной дороге, — сообщает Паркер, хотя в данном случае я бы вряд ли выбрала слово «дорога».

— Что это за место? — вглядывается Муди через стекла очков. Его слабое зрение усугубляется тусклым серым светом, пробивающимся сквозь тучи.

— Когда-то здесь была фактория.

Даже с такого расстояния заметно что-то неправильное: эти постройки кажутся порождением ночных кошмаров.

— Нужно пойти и посмотреть. На случай, если он там побывал.

Подойдя ближе, я понимаю, в чем дело. После пожара от фактории остался один остов; на фоне неба зловеще выступают стропила, во все стороны торчат сломанные балки. Но самое странное в том, что недавно все это было покрыто снегом, таявшим днем и замерзавшим ночами, так что талая вода слой за слоем застывала, раздувая голые кости покрывшей их коркой льда. Невероятное зрелище: черные, опухшие строения словно бы поглотило некое аморфное, сверкающее льдом существо. Меня и, полагаю, Муди это приводит в какой-то мистический ужас.

Больше всего на свете я хочу убраться отсюда подальше. Паркер ходит между стенами, исследуя землю.

— Кто-то оставил одежду. — Он показывает на бесформенный сверток, лежащий на земле в одном из углов.

Я не спрашиваю, зачем кому бы то ни было делать что-то подобное. Мне кажется, что я не хочу этого знать.

— Это Элбоу-Ридж. Слышали?

Я мотаю головой, вполне уверенная, что это еще одна вещь, о которой мне лучше не знать.

— Фактория построена Новой северо-западной компанией. Компании Гудзонова залива это пришлось не по душе, вот они и устроили тут пожар.

— Откуда вы это знаете?

— Все знают, — пожимает плечами Паркер. — Такое случается.

Я бросаю взгляд на Муди, который в тридцати ярдах от нас прошел через бывшую дверь и рассматривает кучу дерева, которая когда-то, давным-давно, могла быть роялем.

Я снова оглядываюсь на Паркера, посмотреть, нет ли у него злого умысла, но лицо его бесстрастно. Он поднял негнущуюся, замерзшую одежду, расправляет ее — протестуя, скрипит и трескается лед; и мы видим рубаху, когда-то, видимо, синюю, но настолько грязную, что трудно сказать наверняка. Она чем-то пропитана, покрыта пятнами и оставлена тут гнить. Вдруг я запоздало понимаю, в чем дело.

— Это кровь?

— Не знаю. Может быть.

Продолжив осмотр, он издает довольный возглас. На этот раз даже я понимаю, в чем дело: он нашел у стены черную копоть — следы костра.

— Свежий?

— Около недели. Так что он проходил здесь и остановился на ночлег. Нам стоит последовать его примеру.

— Остаться здесь? Но еще рано. Мы должны идти дальше, верно?

— Посмотрите на небо.

Я поднимаю голову: низкие темные тучи, нарезанные на прямоугольники черными лучами. Цвет ненастья.

Узнав о намерении Паркера, Муди бычится:

— Да что там осталось — всего два дня до Ганновер-Хауса? Думаю, нам нужно идти.

— Близится буран, — спокойно отвечает Паркер. — Нам повезло, что мы здесь.

Я буквально слышу, как скрипят мозги Муди, решающего, стоит ли спорить и уступит ли Паркер его полномочиям. Но ветер крепнет, и Муди теряет самообладание; небо теперь совсем грозовое. Несмотря на гнетущую странность заброшенной фактории, это все же куда лучше, чем ничего.

В результате мы разбиваем лагерь среди развалин. К одной из уцелевших стен Паркер прилаживает большой навес и укрепляет его почерневшими брусьями. Я с тревогой вижу, насколько прочнее это укрытие всех тех, которые он сооружал при мне прежде, но послушно следую его указаниям и разгружаю сани. За последние дни я набралась опыта по части выживания: всю провизию складываю внутри (неужели он действительно думает, что мы просидим там не один день?), пока Муди собирает дрова — хотя бы этого добра здесь навалом! — и скалывает со стен лед, чтобы у нас был запас воды. Мы работаем быстро, страшась подступающей темноты и стремительно усиливающегося ветра.

Ко времени, когда мы заканчиваем все приготовления, вокруг бушует метель, жаля наши лица, словно пчелиный рой. Мы заползаем в укрытие; Паркер разводит костер и кипятит воду. Мы с Муди смотрим на вход, защищенный толстыми брусьями, однако и они начинают трещать и подергиваться, словно бы к нам ломятся какие-то головорезы. Весь следующий час ветер дует все сильнее и громче, и жуткий вой мешается с резкими хлопками полотна и ужасающим скрипом балок, так что в конце концов мы с трудом слышим друг друга. Интересно, выдержат стены или рухнут под чудовищным шквалом и тяжестью льда? Паркер кажется совершенно равнодушным к происходящему, но могу поспорить, что Муди вполне разделяет мои страхи: с вытаращенными за стеклами очков глазами, он вздрагивает при каждом изменении окружающих нас звуков.