В Туву он, а верней, одно из его деловых щупалец, попал в конце девяностых. Енисейская промышленная компания, которой владел Пугачев, открыла в республике крупнейшие в мире – так говорили по телику – залежи коксующегося угля редкой марки «Ж». Чтобы укрепиться на этой земле, Пугачев вскоре сделался сенатором от Тувы в Совете Федерации.

В Кызыле его встречали с белыми полотенцами, символизирующими особое уважение, надеялись, что он поможет наладить жизнь бедной республики. И кое-что бизнесмен-сенатор делал, но больше, конечно, старался для себя.

Вывозить уголь КамАЗами через Саяны до ближайшей ж/д станции под Минусинском было дорого, и Пугачев стал пробивать проект железной дороги в Туву. Идея многим понравилась, в том числе и тогдашнему министру МЧС, самому известному тувинцу Сергею Шойгу.

В уши жителей республики и остальных россиян (хотя остальным до этого было мало дела) полились потоки благостных речей: «Железная дорога превратит депрессивный регион в процветающий край, даст тысячи рабочих мест, привлечет инвестиции… Железная дорога откроет России дополнительные ворота в страны Азии, а это обеспечит увеличение товарооборота в разы и разы… Туризм!.. До Москвы без всяких пересадок!..»

Особый упор делался на патриотические чувства: «Со времен Советского Союза не было столь масштабного проекта в транспортной сфере. Его реализация – прокладка четырехсоткилометровой железнодорожной магистрали через горы и ущелья – продемонстрирует, что Россия – новая Россия! – действительно сверхдержава!»

Простые люди поначалу считали, что дорога – это в самом деле избавление от всех бед, нищеты и безработицы, но потом до них стало доходить, что она – гибель для их земли. Залежи угля находятся на территории всей Кызылской котловины, добыча будет вестись открытым способом, а значит, угольная пыль накроет и город, и все окрестные поселения.

«И так от Каа-Хемского разреза, от ТЭЦ, частного сектора, которые этим коксующимся углем топятся, дышать нечем, – ворчали, – так еще новые разрезы понаделают. Говорят, под Межегеем будет, на Элегесте… Может, до того дойдет, что сам Кызыл помехой станет добытчикам этим, и его снесут на хрен. А нас переселят. Подобное бывало уже, ничего невозможного нет».

К активному вывозу угля после строительства железной дороги наверняка добавится вывоз леса, редких земель, рудного золота, асбеста-хризотила, ртути, сульфидных руд и прочего, прочего, чем богата зажатая и хранимая горными хребтами Тува.

Уже и сейчас местность вокруг заповедного озера Азас перекапывают китайцы – огородили огромный кусок, закрыли дороги шлагбаумами, выставили посты, строят обогатительный комбинат; в Ак-Довураке европейцы, казахи, киргизы роют руды и редкие земли. Но в основном шуршат свои. Вернее, российские.

К Пугачеву многие относились с подозрением, а то и откровенно враждебно. Потом, когда он рассорился с властями, потерял или продал за копейки свои богатства и убежал куда-то в Англию, пожалели об этом. После Пугачева началась полная неразбериха.

Собственники компаний постоянно менялись, стройки затевались, а потом замораживались или вовсе исчезали, будто ничего и не строилось; приезжали странные господа, расписывали свои достоинства, выигрывали тендеры и пропадали с деньгами… О Пугачеве вспоминали как о своем, «нашем».

А железная дорога… В две тысячи одиннадцатом лидер нации, в тот момент в должности премьер-министра – между двумя своими президентскими марафонами, – торжественно забил символический костыль на первом метре магистрали со стороны Кызыла, и с тех пор эти первые метры так и стоят без продолжения. Получился памятник нереализованному грандиозному проекту.

«И слава богу», – тихо радуются одни.

«К сожалению», – вздыхают другие.

«Еще построят, – уверяют третьи. – Путин слов на ветер не бросает. Кончится кризис, и примутся».

А единственное вот такое явно реализовавшееся, наглядное – храм. Стоит на видном месте, белый, свежий, чистый.

На его освящение приезжал патриарх Кирилл и объявил, что в Туве будет создана отдельная епархия. Вскоре это состоялось – Абаканскую и Кызылскую епархию разделили, в республику прислали молодого епископа-корейца. Говорят, хороший.

* * *

Утро наступило. Да, это было именно утро: разрывая серую вату, солнце лезло все выше и выше, припекало редкими лучами лежащего Топкина. В конце концов пришлось встать.

Долго корчился над унитазом. Не блевалось, но он очень хотел содрать с глотки налипшую смолу этих пастисов, абсентов, кальвадосов. Казалось, смола забила все внутренности и отравляет кровь, разъедает мозг, не давая жить.

Смола не сдиралась, Топкин потратил на спазмы и кашель те немногие силы, что скопились за время сна. Дрожа от холодного пота, на подгибающихся ногах добрался до кровати. Лег, накрылся одеялом, поджал ноги к животу.

– Вот так и сдохну, – бормотал, – так и сдохну один…

И что-то внутри сладко подтверждало: да, да, вот так, как какой-нибудь чахоточный гений девятнадцатого века в дешевом отеле Парижа, но страх был сильнее этого сладкого шепота. Страшно было быть одному.

И в третий раз он женился из-за страха одиночества.

Этот страх пришел не сразу после развода с Женечкой, через несколько лет, но оказался сильным, непобедимым. Никакие доводы разума не помогали.

После работы и в выходные Андрей подолгу гулял по главной и более-менее людной улице города – Кочетова. От Парка культуры и отдыха до Молодежного сквера. Это километра три. Туда, потом обратно. Заворачивал в магазины, на почту, в кинотеатр «Найырал», в бывший кинотеатр «Пионер», ставший теперь Центром русской культуры. Смотрел, как строится огромное здание республиканского музея… Он убеждал себя, что гуляет, а на самом деле бродил, словно потерянный, бесхозный.

Два года с Женечкой он находился в тонусе, в постоянном напряжении: в первый год – почти непереносимом, во второй – в относительном, но все же, потом отдыхал от него, а теперь не мог найти себе места, не знал, что делать со свободой.

Приходил к немногим оставшимся в городе приятелям. Как-то не в гости даже, а так, глянуть на них, на их семьи, обстановку квартир, в которых обитают дети.

У Пашки Бобровского было двое детей, Игорь Валеев с женой Сашей ждали второго. И у остальных сыновья и дочки, надежная, кажется, устоявшаяся, крепкая жизнь. Лишь он, Андрей Топкин, вообще-то неплохой, бесконфликтный, не особенно привередливый, до сих пор симпатичный, снова один, без потомства. И теперь не в двадцать три, как после ухода Ольги, а почти в тридцать.

Он упорно, вымученно не признавался себе, что тяготится одиночеством, боится его. Наоборот, показно радовался, на вопрос «а ты-то когда наследника забабахаешь?» отмахивался: «зачем мне эти запары…» Но сам часто ощущал, что смотрит на детей с тоской, в домах приятелей торчит как бобыль, которому не хватает уюта, запаха хозяйки.

Иногда прежнее всплывало, хватало его, тащило, и он с готовностью подчинялся: как-то услышал, что муж Ольги тяжело болен – то ли рак, то ли что-то типа рака, ездил на операцию в Красноярск, – и позвонил бывшей жене. Трезвый, вполне, казалось, разумный, стал уговаривать вернуться, начать все заново.