— Но… — всё пытается склонить меня к себе Наиля, о которой я за эти несколько секунд тишины уже успел забыть.

Снова смотрю на нее, морщусь и дергаю губами в презрении. Не такой должна быть настоящая женщина. Мужчина должен завоевывать, а не быть добычей. А эта ущербная стоит, мнется, жеманничает, уже и не знает, что придумать, как заполучить меня себе, даже не гнушается и хочет поживиться на чужом горе в достижении желанной цели.

— Заткнись, — шиплю, хватаю ее за плечо и отталкиваю, жалея, что не могу пнуть, не по-мужски это. — Ты последняя девка, на которую я обращу внимание. Мерзкое отродье.

Она молчит, сглатывает слюну, в глазах ее обида и слезы.

— Девка? — сипит, а затем приходит в себя и зло щурит глаза. — Посмотрим, как ты запоешь, когда все узнают, что совершила твоя мать!

Поднимаю на нее снова голову, смотрю в лицо, полное ненависти.

— Повтори! — грозно шиплю, надвигаюсь на эту мышь. — Что за чушь ты несешь?

Она дрожит, вот только я зря думал, что от страха. С этой девчонкой что-то не в порядке, Наиля наоборот приникает к моей груди и шепчет:

— Я видела, всё видела. И ружье, что вы сбросили в речку, ясно? Женись на мне, Тагир! Мы ведь любим друг друга, — настаивает, заставляя холодеть мое сердце.

— Не неси чушь, — осаждаю, а у самого гулко бьется пульс в ушах. — Никто не поверит твоим бредням.

— Думаю, следствию понравится улика в виде ружья. Или ты думаешь, я такая дура, что стала бы обвинять голословно, без улик? — донеслось мне в спину.

Я напрягся, остановившись на полпути. О чем говорит эта змея? Неужели так помешалась на мне, что следила?

Оборачиваюсь и вижу в ее глазах приговор. Себе, своей семье, матери…

* * *

Настоящее

Встряхиваю головой, прогоняя воспоминания. На душе тяжесть, руки непроизвольно сжимаются в кулаки, чешутся.

Ноги сами несут меня вниз, наружу. Сам не замечаю, как иду на задний двор.

— Господин Тагир, я запер Ахмета на замок, — подбегает ко мне Динар, видя, как я быстро перемещаюсь по двору, доходя до закона для собак.

— Знаю, но за вами надо перепроверять! Ты! — хватаю его за грудки и притискиваю к стенке загона. — Почему охрана допустила, чтобы Ахмет шастал по дому?! Ты хоть понимаешь, тварь такая, что могло случиться, если бы…

Гнев исходит от меня волнами, вымещаю его на начальнике охраны, хотя спрашивать должен в первую очередь с себя. Виноват только я.

— Он отвлек ребят, там, на заднем дворе, подвезли горючие материалы по вашему приказу, когда всё загремело, пошли проверить, — оправдывается, тараторя, Динар.

Отпускаю его и отталкиваю в сторону.

— И что? Проверили?! — спрашиваю с рычанием, которое дерет горло.

— Ахмет установил противовес, — объясняет. — Поставил груз на одну доску, а на другую — открытые канистры с бензином, потом дернул за веревку, канистры загремели и попадали, и он бросил в бензин зажигалку…

— Что ты мне рассказываешь? — тычу его в грудь, обозленный тем, что Ахмет провернул такую хитрость под нашим носом, и его никто не остановил.

— Говорю как есть! Все тушили пожар! Полыхал весь двор! — кивает на обугленные сараи и выжженное пятно земли рядом с нами.

— Пошел вон! — командую ему, не желая слушать. Потираю лицо и ударяю кулаком о жестяную стену загона, слыша хриплый смешок того, к кому пришел.

Захожу внутрь помещения с десятью клетками по двум сторонам. В одной из них прямо на голой земле сидит нагло смеющийся Ахмет. Глаза блестят в полумраке, как у животного.

Ненависть выжгла в моем сердце дыру, окропила рваные края кровью. Руки сами по себе сжимаются в кулаки. Я дергаю прутья клетки и благодарю Аллаха за крепкий замок на двери. Иначе неминуемо умертвил бы паскуду.

— Пришел навестить меня, Тагир? — усмехается гад, сидя с вытянутой вперед ногой, вторая расслабленно покоится на согнутой в колене ноге. Ссадина на лице и заплывший глаз его никак не беспокоят.

— Пришел рассказать тебе, что с тобой будет, Ахмет. Скоро ты предстанешь перед судом старейшин. Не надейся на скорую расплату. Я добьюсь не только самой страшной каторги для тебя, но и куплю сокамерников, которые покажут тебе, что такое, когда берут силой.

— Я хотя бы взял то, что хотел, — усмехается он грязно, давя на больное. — А что ты, Тагир? Восемь лет жил с нелюбимой женщиной, а та, кто в твоем сердце, никогда тебя не простит. Ты останешься один. Твой род будет опозорен и вымрет, потому что ни одна женщина не запятнает себя браком с таким, как ты.

— Заткни пасть! — ярюсь, снова дергая за решетку. — Ты сдохнешь как собака!

— Зато я пожил как человек, Тагир, а ты, — жмет плечами, — чем можешь похвастаться ты? Я стар, мне ничего уже не нужно, но лучшие свои годы я прожил с осознанием, что получаю всё, что хочу, и обвожу всех вокруг пальца. Ты же не получишь ничего из того, что желаешь.

Его слова бьют не в бровь, а в глаз, но я не намерен выслушивать горькую правду о самом себе.

— Твой род тоже вымрет. Твоя жена и дочери сумасшедшие. Их поместят в психушку, откуда они не выйдут уже никогда. Никто не вспомнит о тебе, а если упомянут имя твоего рода, каждый будет считать своим долгом сплюнуть на землю в знак презрения.

— В таком случае я буду только рад, что такая же участь постигла род Юсуповых, — смеется он, запрокинув голову и скаля свои желтые крупные зубы.

Его гадкий смех преследует меня даже тогда, когда выхожу наружу. Наверное, я буду вечно помнить эти минуты. Душу перемалывают невидимые жернова, на сердце камень. Жгучая кислота ненависти выжигает нутро.

Кого? Кого ты ненавидел все эти годы, Тагир? На кого перенес ненависть и вину? Ясмину было ненавидеть легче, как сестру человека, покусившегося на родную кровь. Проще, чем мать, которая пошла на страшный грех. Проще, чем убитого друга, которому было никак не отомстить за надругательство. Проще, чем себя, кто не углядел за Маликой, кто делал всё, чтобы наказать семейство Аслана, кто терпел шантаж ненавистной жены и порой желал примириться со страшной действительностью и попробовать найти успокоение в воспитании сына. Того, кого так и не обрел. А сейчас сделал всё, чтобы меня лишили возможности даже на него взглянуть.

Меня колотит, кожа липкая от пота. Ноги несут прямо к черной подпалине, которая начинает блестеть влагой от капель дождя. Одна, другая. Крупные капли падают на лицо, плечи, небо извергается дождем. Стою прямо в центре черного неровного круга и поднимаю голову к небу. Ни о чем не прошу. Небеса останутся глухи к моим мольбам, ведь я заслужил даже самую страшную кару.

Заслужил. И готов понести наказание. Состариться в застенках тюрьмы. Не увидеть белого света. Жить в позоре и заклейменным. Не видеть родных. Ноги подгибаются, падаю на колени, не ощущая боли. Ничего не ощущая. Чувства выхолощены. Внутри пустота. Бездонная яма.