Разумеется, Виктор не мог брать недельный отпуск каждые два месяца, чтобы делать все сессины под Бобовым руководством, как не могли этого позволить себе ни Ирена, ни гетеообразный Вольфганг, ни гейдеггерообразный Герхард, ни, скажем, Зильке (лишь белокурая Барбара, записавшаяся в университет на историю искусств – такие Барбары всегда записываются на историю искусств, – но пропускавшая подряд все лекции, все семинары, не пропускала ни одного из этих сессинов, превратившись, к грядущему Бобову несчастью, в его самую преданную, самую восторженную адептку); и если не мог взять отпуск, приезжал на последние два дня, вместе со все тем же Вольфгангом (на Вольфганговой машине, которую вели они, сменяя друг друга) или вместе с Иреной на поезде; выезжал из Франкфурта в пятницу после работы, к позднему вечеру (путь неблизкий) добирался до незабвенного хутора, отсиживал всю субботу, полночи на воскресенье и половину самого воскресенья, возвращался во Франкфурт – и через два месяца все-таки брал отпуск, проделывал весь сессин, в блаженном отрешении от своей жизни, в совершенном, никакими звонками по мобильному телефону из ближайшего лесочка не нарушаемом, конечно, молчании. Зимою хутор занесен бывал снегом, и проехать туда было трудно; иной раз приходилось оставлять машину на соседнем (обычном, крестьянском) хуторе, перед последним оврагом, бежать на хутор буддистский за большими деревянными санками, которые там припасены были для таких случаев, грузить на них чемоданы и сумки. Полозья скрипели по снегу; санки сами скатывались в овраг, так что их приходилось удерживать; из оврага не желали, наоборот, выбираться; веревка, за которую тянул Виктор, была на ощупь такая же, как у его детских санок когда-то; такая же мокрая, скользкая. Еще он не начал сидеть, а уже проваливался в прошлое, в какой-то – ему казалось, что навсегда, вот, выходит, не навсегда исчезнувший – вечер, с полыхающим оранжевым небом за черными ветвями деревьев, в Сестрорецке ли, в Сиверской, когда он тащил свои детские санки на горку, чтобы с горки скатиться; вдруг в самом деле проваливался он в снег, весело забиравшийся в его еще городские, еще банковские ботинки. Всякий раз как домой входил он на этот хутор, в эти сени, где городские, даже банковские, ботинки, и сельские сапоги, и тапочки для внутреннего пользования стояли ровным рядком на особой приступочке; в эти комнаты с корягами и камнями на подоконниках, книжных полках; в столовую и проходную, если угодно – гостиную перед ней, где мы сиживали когда-то с Иреной и где по-прежнему перед началом сессина распределялись обязанности участников (в отличие от меня, Виктор, кажется, резку овощей предпочитал мытью лестницы); наконец и главное – в это дзен-до, с его дощатым полом и маленькими квадратными окнами; так входил во все эти комнаты, уже знакомые ему до всех завитков и подробностей, отдельных коряг и отдельных камней, приветствовавших его, как если бы это был не буддистский центр в Нижней Баварии, а вправду та дача в Сиверской, которую его папа и мама снимали на лето, иногда и на зимние каникулы, в его детстве, для его брата и для него, затем для него одного, для его бабушки и дедушки, сначала с ним и Юрой, затем только с ним остававшихся там на каникулах: дача вообще-то чужая, с чужой убогой мебелью и недовольной хозяйкой, любившей наведываться на выходные дни, но все же, как теперь выяснялось, отчетливо памятная ему, где-то в нем хранившаяся все эти годы, со своими собственными подробностями, грязновато-голубыми обоями и потрескавшейся замазкой на окнах, зимними сугробами, летней рекой.

Он сам чувствовал (как впоследствии рассказывал мне), что близок к решающему прорыву; всякий раз надеялся, даже уверен был, что прорыв произойдет и случится, уж на этот раз точно; что произойдет, случится с ним сатори, кен-сё, просветление, прозрение, постижение своей собственной сущности и природы вещей, освобождение от своего я, совпадение нирваны и сансары, внезапный выход из мира целей в мир бесцельностей, совмещение этих миров, окончательное осознание их тождества… или как бы еще ни пытались мы назвать эти неназываемые вещи, описать эти неописуемые события. Но ничего подобного не случалось, и Боб, к которому поднимался он на докусан по столь памятной мне, за себя саму загибавшейся лестнице, всякий раз, обдав его сиянием глаз, сиянием волос, звонил в свой колокольчик, показывая, что разговор окончен, ответ не принят, коан не решен. Надо жизнь положить, чтобы решить этот проклятый коан, надо умереть на этой чертовой черной подушке, лицом к стене с всеми ее пупырышками, тенями пупырышек, подтеками, следами и волосинками валика, умереть той Великой Смертью, о которой так часто он читал в дзенских книгах, после которой наступает свобода, после которой все возможно, все правильно, и он хотел умереть этой смертью, всегда хотел умереть этой смертью, изо всех сил старался умереть этой смертью, вот-вот, он был уверен, умрет этой смертью, и когда умрет, то сразу же увидит, откроет свое подлинное лицо, каким оно уже было и до его собственного рождения, и даже до рождения родителей, вот сейчас, он был уверен, все это случится. Но ничего не случалось (еще раз), и (скажем) Вольфганг, в тот день исполнявший обязанности старшего монаха, повелевавший секундомером и временем, ударял деревянной битой по маленькой медной миске, и все приходило в движение, все вокруг начинали шевелиться, растирать затекшие ступни, он тоже, все вставали, и он тоже вставал, не победив, не погибнув, и если дело происходило летом, цепочка кинхина выползала во двор и обходила хутор под удивленные или уже равнодушные, уже привычные взгляды местного тракториста, и он ставил одну ступню на землю, потом другую, сначала пятку и вслед за пяткой носок, каждым шагом ощущая эту землю, эти шаги, не борясь со смехом, как я боролся с ним в далекие времена моих скромных собственных опытов, но продолжая бороться с коаном, и затем поднимая все-таки голову, глядя на первозданные, плотные, праздничные, над дальней рощей громоздящиеся облака.

Уже давно понял он, что никакой ответ принят не будет, покуда он не умрет на подушке, что он может все, что угодно, и все, что взбредет ему в голову, рассказывать Бобу про свое истинное лицо, свою изначальную сущность, свое исконное я (может говорить Бобу, что это лицо совпадает со всеми другими лицами, например, с его, Бобовым; что оно совпадает со всеобъемлющей пустотой и природой Будды, с лицом самого Будды; что оно не совпадает ни с чем; что его вообще нет; что на этом лице три глаза, двадцать два носа; что оно отражено во всех зеркалах, всех прудах и всех реках; может закрывать его руками, может разводить руки, может снова сводить их…) – давным-давно уже понял он, что все это, вернее, что ничего из этого ему не поможет и что Боб все так же, обдав его сиянием своих собственных глаз, своего собственного лица, позвонит, отпуская его, не принимая ответ, в колокольчик. Иногда почти ненавидел он Боба за этот колокольчик, это сияние. Ведь не может же Боб не видеть, как трудно ему приходится, как он страдает и мучается, ну подсказал бы что-нибудь, ну как-нибудь, что ли, подтолкнул бы его, как, бывало, в знаменитых дзенских историях, коанах и анекдотах учителя подталкивали, в переносном и в прямом смысле, своих измученных борением с природой Будды и собственной самостью учеников. Но Боб ничего ему не подсказывал, никак не подталкивал; в лучшем случае говорил ему, что все okay, все in Ordnung, все идет как надо и вовсе Виктору нет причин волноваться. Виктор же понимает, что никакого сатори нет. Сатори есть, но вместе с тем его нет. Сатори есть, но стремиться к нему нельзя. Сатори не есть цель. Оно не где-то там впереди, в конце сессина или в конце десяти сессинов, но оно повсюду: и впереди, и позади, и справа, и слева, и в воздухе, и под землей. Твое обыденное сознание – это и есть Путь, говорил Нань-цюань Чжао-чжоу; чем сильней ты будешь стремиться к нему, тем более от него отдалишься. Поэтому пусть Виктор идет обратно в дзен-до и, ни о чем не заботясь, ни о чем не волнуясь и, главное, ни к чему не стремясь, изо всех сил думает о своем истинном нерожденном лице; рано или поздно (и совершенно все равно, рано ли, поздно ли…) это лицо проявится и проступит, сатори случится. Но пускай он думает не головой, а всем телом и всей своей сущностью – и руками, и ногами, и сердцем, и почками, и печенью, и (говорил Боб, улыбаясь нежнейшей улыбкой, с самых снежных высот…) например, селезенкой.