Видя, что в рубке невозможно ни сидеть, ни стоять на коленях, я выбрался наружу, пристегнулся страховочным леером и с восхищением стал наблюдать акробатические трюки, которые выделывал взобравшийся на мачту Норман. Тут он крикнул, что видит впереди световые вспышки. С одинаковыми промежутками в небе пробегало отражение вращающихся лучей маяка, скрытого за горизонтом слева по носу. Детлеф прокомментировал с мостика, что это, скорее всего, маяк на другой стороне Ормузского пролива. Чтобы обогнуть незримый в ночи крайний мыс Аравийского полуострова, нам следовало держать маяк справа по носу, а затем повернуть под острым углом в пролив, оставляя маяк слева.

К этому времени, во исполнение наших самых смелых надежд, ветер заметно отклонился к западу. Несомненно, и водный поток под нами, встретив неодолимый барьер, повернул и направился вдоль берега в нужную нам сторону. Нагрузка на рулевые весла была так велика, что левая уключина опять разошлась и грозила совсем порвать узлы Карло. Во избежание беды мы вызвали на корму всю команду и подняли тяжеленное весло так, что лопасть высунулась над водой на четверть длины. Правда, теперь с мостика уже нельзя было дотянуться до румпеля, и пришлось в самую качку, в темноте осваивать новый вид морской акробатики. Ведущую роль играл правый рулевой; когда же требовалось маневрировать и неудобным левым веслом, он подавал команду своему напарнику. Старшим рулевым стал Карло, а я, чтобы дотянуться до своего румпеля, влез на перила мостика. Разболтанные суставы деревянной конструкции рвались с кошачьим визгом из креплений, норовя защемить тебе палец руки или ноги. Стоя одной ногой на крыше рубки, другой — на привязанной к перилам снаружи узкой доске, служащей опорой для весла, я видел только пляшущую сферу света от фонаря, подвешенного Асбьёрном на качающемся топе. Да будь там хоть какой светильник, все равно подо мной смотреть особенно не на что: черная вода и больше ничего. И не за что ухватиться, кроме высокого веретена, которое устойчивым никак нельзя было назвать, поскольку я сам же крутил его румпелем. Поднятое вверх весло все время заедало, и всякий раз, когда Карло кричал, чтобы я живее поворачивал руль, приходилось толкать или тянуть мою единственную опору двумя руками, всецело уповая на привязанный к скользкому веретену страховочный леер.

Наверно, это потешно — этакая лихая ночная пляска на канате, но нам в те минуты было не до смеха. Шумер изобразил бы себя стоящим с завязанными глазами на спине скачущей газели.

Но вот впереди за краем паруса замелькала яркая искорка долгожданного маяка, о чем известил меня торжествующим криком Карло. Вскоре она сместилась вправо настолько, что даже я, стоя у левого борта, увидел ее. Нам удалось отвернуть ладью от берега настолько, что теперь вся суша оказалась справа. При свете высыпавших звезд мы различали подпирающие небо зубцы и пирамиды и смогли убедиться, что они уже не приближаются к «Тигрису». Это была победа. Нас перестало сносить.

С этой минуты я прекратил думать о собственном равновесии, сосредоточил все внимание на том, чтобы удерживать пляшущую искру маяка возможно правее паруса. Остаток двухчасовой вахты я чувствовал себя так, словно мчался по звездному небу на послушном узде крылатом Пегасе. На смену нам на мостик вскарабкались Герман и Эйч Пи; им тоже пришлось осваивать не совсем обычный способ управления ладьей. Со всех сторон возникали судовые огни, а вот нас-то вряд ли кто-нибудь мог обнаружить. При таком ветре дешевое местное горючее в наших керосиновых фонарях давало больше копоти, чем света. Хорошего мало, и Норман попытался исправить положение, достав из своего рундука и подвесив на мачте проблесковый фонарь, работающий от батарей. Нам эти проблески казались вполне профессиональными, во всяком случае более впечатляющими, чем тусклый керосиновый фонарь, для тех, кто подойдет достаточно близко, чтобы их заметить. Правда, Детлеф объявил, что эти проблески ничего не скажут настоящему моряку, но именно поэтому, добавил он, фонарь Нормана может сыграть роль пугала, заставляя других сторониться нас.

Справа совсем близко возникли неподвижные огни, словно от освещенных окон на берегу. Яркие лучи маяка писали круги в небе прямо перед ладьей. Детлеф был занят прокладкой курса. Норман только что укрепил блестящие ленты фольги на штагах и наружных стенах рубок. Фольга не камыш, не бамбук и не дерево, говорили мы себе, она покажет себя на экране локатора. Полным ходом, при ограниченной управляемости мы шли по самому оживленному фарватеру в мире. И не было с нами дау, чтобы провести ладью через не столь известный проход среди сбившихся в кучу островков возле мыса.

Никогда еще не доводилось нам одновременно наблюдать в движении столько ярко освещенных пароходов, сколько появилось вокруг нас, как только Детлеф отдал команду повернуть на 90° вправо и рулевые вывели ладью на главную судовую магистраль в Ормузском проливе. Сразу нас подхватила с кормы сильная воздушная струя: мы очутились в ветровой воронке между двумя противостоящими мысами своего рода азиатского Гибралтара. И в ту же сторону стремилось выходящее из залива течение, напрашиваясь на сравнение с рекой. Мы неслись мимо кончика аравийского кинжала с небывалой для наших экспедиций скоростью, и черные силуэты гор менялись каждую минуту. При таком ходе «Тигрис» отзывался на малейшее прикосновение к румпелю, и мы ворвались в строй супертанкеров, которые с грохотом проносились мимо, словно признав нас своей ровней.

Все шло на диво благополучно. Двое вахтенных на руле, оба штурмана начеку на крыше рубки. Мы с Карло могли позволить себе немного вздремнуть перед тем, как заступать на вахту с двух часов ночи. Достаточно было нырнуть в рубку через квадратную дверь, и возникало ощущение, будто мы находимся в лесной хижине далеко от всех морей. Бамбук и тростник — что в них морского? А вот для отдыха лучшей обстановки не придумаешь. Ветер и волны — забота тех, кто остался на палубе, а в рубке — нейтральная зона покоя и мира, хотя бы гребни валов скользили перед дверью чуть ли не на расстоянии вытянутой руки. Эта ночь была какая-то особенная. Вытягиваясь на матрасе у дверного проема, я пребывал в счастливом состоянии, какое испытывает мальчишка, впервые в жизни забравшийся на верхнюю полку в ночном поезде. Лежа на боку, я смотрел на проплывающие мимо освещенные корабли и темные горы. Крушения, столкновения — эти угрозы остались позади, мы шли словно по двухколейной железной дороге в Альпах.

Проснулся я оттого, что Детлеф карабкался через мои ноги на свое место.

— Порядок, — сказал он. — Мы вышли из залива. Половина первого ночи, тьма тьмущая, ночь в разгаре. Вышли из залива? Я подполз к правой двери и поднял брезент, опущенный кем-то, чтобы не мешали спать пароходные огни. Совершенно другая картина! Прекрасная. Изумительная. Качка прекратилась, небо над слабо высвеченными луной скалами и утесами усеяно мириадами звезд. Выше скал поднимались могучие гряды и острые пики. Волшебный ландшафт! Я повернулся в другую сторону, к меня едва не ослепили вращающиеся лучи маяка, которые озаряли и остров под башней, и небо, и море. И никаких барашков на волнах. Море примолкло, и мы слышали идущие слева и справа корабли. Ни рева ветра, ни скрипа деревянных частей. Идиллическая тишина. Судовые огни романтично отражались в гладкой воде, совсем как в защищенном горами норвежском фьорде. Сам «Тигрис» словно весь, от паруса до рулевого мостика, отдыхал после рекордного пробега.