От этой мысли Лаис стало полегче. Если придется иметь дело только с происками людей — она их преодолеет!

Как всегда в ту минуту, когда она обращалась с мольбой к Афродите, Лаис ощущала странное, возвышенное вдохновение.

Ей вдруг стало понятно, почему Кирилла, убежденная в невиновности Лаис, никому не открывала имени подлинного убийцы. Найти убийцу должна была сама Лаис! Но сначала — прославить свое имя в Эфесе, чтобы Коринф с большей готовностью воспринял ее оправдание. А вместе с вдохновением на Лаис снизошло и великодушие.

Ей вдруг стало жаль Мелиссу, точившую ревнивые слезы. Чем живет душа этой юной девушки, кроме полудетских мечтаний? Что знает она о любви, что понимает в ней? Мелисса жаждет Артемидора, словно ребенок — игрушку, ради этой игрушки она готова ненавидеть, унижаться, враждовать с той, в которой лишь недавно видела лучшую подругу и спасительницу… А на самом деле ревность ее к Лаис — это всего лишь детская зависть к подруге, у которой более красивая лента или игрушка ярче и новей.

— Перестань лить слезы, — шепнула Мелиссе Лаис, — а то глаза распухнут так, что будешь похожа на подушку! Если ты хочешь этого мужчину, он должен смотреть на тебя с удовольствием. Но сейчас, поверь, ему не до женских красот. Лучше сядь рядом с ним и своим опахалом отгоняй от тела Мавсания мух. Поверь, сейчас это то, что больше всего нужно Артемидору!

Мелисса торопливо утерла слезы, благодарно шмыгнула носом и на коленках переползла под тент, где Артемидор склонялся над стянутым пеленами, источающим запах ароматических смол телом Мавсания, над которым и впрямь уже начали виться вездесущие мухи, видимо, учуявшие неизбежный запах разложения даже сквозь мирру и ладан.

А Лаис осталась одна — смотреть на море и думать, думать…

И к тому времени, как она вышла из лодки на берег Лехея, юная гетера уже совершенно точно знала, что ей делать, с кем повидаться и кого о чем спросить.

Названия улиц и площадей разных городов Аттики могли быть разными, но в каждом из них обязательно имелось место, которое называлось Керамик и где испокон веков селились только гончары. Причем коринфский Керамик был даже более знаменит, чем афинский, ибо только в Коринфе создавали знаменитую на всю Ойкумену чернофигурную посуду, а также необычайно прочную черепицу. Оттого все дома, даже самые бедные, крыты здесь черепицей, чему, к примеру, немало завидуют Афины. Коринфские гончары даже злословят: на стене афинского Керамика, мол, чаще пишут свои имена и свою цену шлюхи обоего пола, чем гончары — названия и цену своих изделий! А вот в Коринфе все наоборот. Здесь стена Керамика принадлежит керамике. Имена шлюх достаточно редко увидишь. Гончары их просто-напросто затирают: мол, или платите пошлину за место, или царапайте свои имена и цены на глиняных стенах агоры — если вас за это не будут гонять городские стражники.

Из-за такой строгости коринфские гетеры вечно ссорятся с гончарами и тоже иногда затирают их записи — правда, тайком. Но те, кто поумней, все же платят пошлину — а оттого их имена красуются на самом видном месте, ну и посетителей у них побольше, чем у прочих.

Недавно, говорят, около стены Керамика жестоко подрались две гетеры. Одна из них, заплатившая за место, вдруг обнаружила свое имя затертым. Вместо него там красовалось совсем другое имя.

И не только имя! Рядом стояла и его обладательница. Увидев возмущение на лице подошедшей, она злорадно рассмеялась, ринулась вперед, словно гарпия, и кулаком ударила соперницу в лицо, выбив два передних зуба, что, конечно, для гетеры, внешний вид которой должен быть безупречным, почти смертельно!

Заливаясь кровью, та упала и, почти лишившись чувств от возмущения, лежала так до тех пор, пока какие-то добрые люди не подняли ее и не унесли домой. Однако прошло немало времени, прежде чем она нашла лекаря, который удалил остатки зубов, а потом залечил раны и сделал ей новые зубы из слоновой кости совершенно такого же оттенка, как и ее собственные. Зубы крепились к остальным шелковыми нитями, жевать с ними, конечно, было невозможно, однако красота гетеры была восстановлена.

Все деньги ее ушли на лечение, а пока она не встречалась с прежними гостями — ну кому нужна беззубая красавица?! — она ничего не зарабатывала, про нее стали забывать в Коринфе, где продажных женщин всех мастей, разрядов и классов гораздо больше, чем в любом другом городе Аттики. Поэтому она была просто счастлива, получив приглашение на симпосий. Правда, устраивал симпосий какой-то неизвестный человек по имени Неокл из Эфеса, однако он сослался на одного из самых богатых судовладельцев Коринфа и одного из самых пылких поклонников женской красоты — Клеарха Азариаса, который был его другом.

Бедняжка воспрянула духом. Если друг Клеарха хотя бы вполовину столь же щедр, как сам Клеарх, она мигом поправит свои дела. Главное — постараться избежать пипы[75], потому что можно забыться и проглотить вставные зубы! Она нарядилась как можно роскошнее, набелила лицо — ибо терпеть не могла солнечные спреи, покрывавшие ее нос и щеки, подтемнила нижние веки и высветлила верхние, удлинила краской ресницы, покрыла губы кармином, а линии рта очертила охряной палочкой, чтобы он казался больше и соблазнительней, потом надела пышный рыжий парик, взяла павлинье перо, служившее ей опахалом, и накинула на плечи прозрачное покрывало. Потом обула сандалии, порадовавшись, что не продала их, ибо они были украшены необычайно красивой синей яшмой, и вышла из дому.

В письме было обещано, что ее будет ждать фарео. И в самом деле, два могучих раба переминались с ноги на ногу в ожидании.

Они помогли гетере сесть в фарео, подняли его и проворно затопали ногами по каменистым дорожкам, держа путь… Куда?

Гетера выглянула было, но вокруг царила полная темнота, ночь нынче выдалась беззвездной и безлунной. Ей показалось, что где-то слева промелькнули огни храма Афродиты — но может быть, это ей лишь показалось. Да какая разница, где именно состоится симпосий? Главное, чтобы хорошо заплатили.

Легкая дрема овладела женщиной, и она стала думать о единственном существе, которое любила в жизни. Эта любовь приносила ей много горя — и в то же время она была единственным счастьем ее жизни… Гетера еще и потому так сильно волновалась из-за того, что потратила слишком много денег на зубы, что деньги были гораздо нужнее этому бесконечно любимому и дорогому существу.

Она уснула под мерный бег носильщиков — и почему-то увидела во сне место, о котором очень не любила вспоминать, хотя и провела там целый год своей жизни и очень многим была этому месту обязана. Снилось, будто она идет по темному коридору, сжимая в руке нож… А другой рукой утирает слезы, потому что ей страшно не хочется делать то, что должна… Должна, и никак не избежать этого!

Она проснулась, ощутив, что носилки стоят на земле, и кто-то открывает их, говоря: