Здесь, конечно, можно употребить слова «природный человек», «стихийный», однако, кроме того, что определение это плоское и пошлое, оно, по сути, ничего не обозначает.

Разумеется, природный! Как иначе? Но не в большей степени, чем любой из нас, всегда соответствующей природе того, чем занимаемся. Те мысли, что требовала от него жизнь, дед думал. И головой он думал не менее точно, чем руками.

Слушая рассказы матери про выселение их семьи из Сиваковки и последующие мытарства, я иногда чувствовал, что чего-то не понимаю. Почему? Почему бывший батрак, абсолютно бесконфликтный трудоголик-тихоня, во всех отношениях позитивный, как сказали бы сейчас, крестьянин, вернувшись из армии в село, где разворачивалась уже советская жизнь, не стал местной опорой для новой власти или хотя бы рядовым колхозником? А ведь ему вроде как на роду это было написано. Младший брат его не только стал такой опорой, но более того… Полностью, след в след, повторявший дедово начало жизни, брат закончил ее, говоря нынешним языком, спецназовцем, – пользуясь общим с дедом знанием контрабандных переходов, водил в 1930-м году в Манчжурию банду чоновцев (или как там они назывались?) убивать по-тихому наших эмигрантов, приговоренных по эту сторону границы. Была в те годы такая спецбригада, о которой старики вспоминали с содроганием, – особенно страшными для Сиваковки были дни, когда, вернувшись с задания, эти герои отдыхали, то есть пили по-черному и, естественно, «гуляли». Так вот, брат деда служил в этой бригаде. Правда, не слишком долго – был застрелен в своем доме поздним вечером. Стреляли с улицы в окно. Кто убил, за что, так и не узнали. То ли женщина была замешана, а может и месть кого-то из родственников убитого в Манчжурии. Но брат тогда прибился к стае, дед – нет. Советская жизнь исторгла деда Никанора из села как нечто чужеродное.

Дед никогда не говорил про политику. Бабушка вспоминала Сиваковку и тамошние дрязги, дед молчал. Но мне почему-то запомнилась интонация, с которой дед произносил (очень редко) слово «власть» («власти»), – что-то было в интонации, делавшей это слово более вместимым, нежели нейтральный синоним слову «администрация». Однажды я как бы увидел эту интонацию. В 1979 году в свое первое взрослое возвращение домой я сидел возле больной бабушки; полулежа на кровати, она смотрела в телевизор, на Брежнева, с трудом шевелившего губами. Дед вошел в комнату, с ласковой снисходительностью глянул в сторону бабушки, а потом на бровастого орденоносца. Без интереса, без гнева и отвращения, как бы даже с непроизвольным состраданием к усилиям полупарализованного старика, но при этом и – устало, отстраненно, с естествоиспытательским холодком, как когда-то в лесочке на сопке глянул он на забитого нами, испуганными детьми, несчастного ужика, вдруг зашевелившегося под моей рукой в траве, – глянул, чуть поморщился от гадливости и обронил: «Заройте его». И увидев тогда их обоих в комнате домика на Ремзаводской улице – деда и Брежнева в телевизоре – я почувствовал, насколько дед и «власти» неслиянные понятия. И не потому, что так сложилась его жизнь. А изначально. То есть жизнь так и сложилась, что – неслиянные.

Дед заговорил со мной об этом через три года, в 1982 году, когда я прилетел сразу после бабушкиной смерти и успел на девять дней. За поминальным столом во дворе, за которым собрался клан Бережков и бывших сиваковских, речь, естественно зашла и про Сиваковку, про озеро Ханко, и я спросил, почему сопка на берегу озера называется сопкой Софронова? Кем был Софронов? Разговаривал я со своими двоюродными и троюродными дядьками. Какой-то герой Гражданской войны, ответили мне, мы и сами толком не знаем. Знаем только, что герой такой был.

Дед сидел рядом, в разговор не вмешивался.

На следующий день вместе с дедом мы собирали вишню, работали, как обычно, молча, молчать с ним было легко. И вдруг я услышал: «Та ни, Софронов нэ був героем… – тут дед хмыкнул, помолчал и добавил, – або був, тильки… А ты у дядьки своего Александра Костырко попытай, вин тоже знае…» Воспроизвести дальнейший рассказ дедовыми словами я не в состоянии. Слишком богатой было интонация этого рассказа при внешней его бесстрастности. Потом историю эту мне уточнял дядя по отцу Александр Андреевич Костырко. Сошлось все, даже детали.

Сопка Софронова раньше называлась Рудаковской. Был такой купец, и на этой сопке держал закупочный пункт, где скупал у охотников птицу и шкурки. Приемный пункт остался и при советской власти, только уже государственным. Ну а Софронов был местным чекистом. Чина его старики не помнили, но имя гремело – «Воны тогда властью булы» (дед Никанор); «Приезжали в Сиваковку, забирали человека, а через несколько дней семье возвращали пиджак, ремень и говорили: расстрелян по приговору суда. Какого суда? Когда вообще суд этот успели провести? – про это даже не спрашивали. Боялись», – дядя Александр.

Дядя Александр рассказал мне, как мальчиком ездил с отцом за лесом в Черниговку, тогдашний райцентр. Это зимой было, дядя Александр в тулупчике лежал в санях, зарывшись в солому. Когда они, закрепив к телеге бревна, выезжали из Черниговки, их обогнали двое всадников на «справных» лошадях и во весь мах погнали в сторону Сиваковки. Огромные сильные мужчины в полушубках, ремнями перепоясанные, с оружием. Дядя Александр запомнил, что кобура с наганом была на Софронове, у второго всадника – винтовка. Вряд ли он знал тогда Софронова в лицо, – значит, сказал ему отец. Известным в округе человеком был Софронов. А часа через полтора, когда медленно тащившиеся сани с привязанными бревнами одолели уже полдороги, им опять встретились эти лошади, но уже с одним только всадником – седло софроновской лошади пустовало, а тот, который держал софроновскую лошадь за поводья, гнал как на пожар. Тут уже и дед Андрей начал понукать их лошаденку – случилось что-то, и хорошо бы домой поскорее, укрыться. Но – не успели. На подъезде к Сиваковке накрыл их целый отряд, галопом несшийся от Черниговки, но – слава богу, пронесло – на сани с бревнами, и на мужика с мальчиком, закопанным в солому, внимания не обратили, не до того им было. В Сиваковку отряд заезжать не стал, окружной дорогой пронесся к Рудаковской сопке.

А все остальное рассказал мне дед Никанор, знавший все со слов двоюродного брата Ивана, красноармейца, стоявшего в тот день на охране приемного пункта на сопке. День был солнечный, обзор с крыльца конторы был хороший, и Иван увидел двух конных. Те не по дороге даже, а через замерзшее болото гнали, как будто торопились очень, но чудно как-то торопились – то неслись, понукая лошадей, то вдруг останавливались, и о чем-то между собой разговаривали. Потом снова трогались, и снова останавливались. Они подъехали к самой сопке, встали внизу и какое-то еще время стояли. Потом один из них спешился и стал подниматься, а второй остался с лошадьми. И когда тот, что поднимался подошел близко, Иван узнал в нем Софронова. И, естественно, козырнул ему и пропустил в помещение. В конторе был приемщик, был еще один красноармеец из охраны – спал в кладовой для шкур. Кладовая была пуста – собранные ранее шкурки уже увезли и как раз накануне привезли на сопку деньги для дальнейших закупок. Большие деньги. Поэтому и командировали для охраны вместо одного двух красноармейцев. И еще в помещении были два охотника-корейца, шкурки из тайги привезли. Софронов вошел в контору, и почти сразу же оттуда раздались выстрелы. Сначала из нагана, три раза, потом один выстрел из винтовки. И тихо стало. Иван свою винтовку скинул с плеча и забежал в контору. В коридорчике стоят корейцы-охотники, у одного винтовка в руках. У открытой двери в комнату, где сидел приемщик, лежит Софронов. Из кладовой выскакивает полусонный красноармеец. Ну а в комнате под столом скрючившись сидит приемщик. Тот кореец, который с винтовкой стоял, говорит: «Бандита стрелял начальника – моя стрелял бандита». Софронов лежал на полу уже мертвый. Иван со вторым красноармейцем выскочили на крыльцо и увидели, что тот второй, который с лошадьми под сопкой остался, уходит, даже не узнав, что там наверху произошло. Уходит и софроновскую лошадь с собой уводит. Потом прискакал из Черниговки целый отряд чекистов, всех взяли под временный арест и начали следствие. Установили, что Софронов вошел в контору, открыл ногой дверь в комнату к приемщику и достал наган. Приемщик, который сидел как раз напротив двери, успел кинуться на пол, Софронов выстрелил три раза. Потом выстрелил кореец-охотник.