начал снижаться, готовясь к посадке. Тяжелое дневное солнце высветило город, в который я возвращался после двухлетнего отсутствия. Когда самолет взлетал два года назад, стояла ночь, и все, что я видел с неба воспаленными глазами сквозь темные очки, были огни аэропорта Санта-Круз. Но сейчас стоял день, и очков я больше не носил. Я видел выжженную землю – бурую, измученную и несчастную.

Несколькими часами ранее самолет совершил запланированную посадку в Лондоне, и вид сверху показался мне полным жизни, везде все зеленело и вселяло надежду. Сравнив это с тем, что открывалось передо мной сейчас, я разозлился. Пропала ясность, с которой я обещал себе смотреть на вещи. Осталась лишь детская бессильная реакция. «Это несправедливо! – хотелось мне закричать, топнув ногой. – Ну просто несправедливо!»

В аэропорту шли строительные работы. Автобус, перевозивший пассажиров от самолета к зданию терминала, проезжал мимо импровизированных жилищ, сооруженных из гофрированных металлических листов, картона, упаковочных ящиков, полиэтиленовой пленки и даже газет.

В зоне строительства автобус сбавил скорость и почти пополз. Из-под гофрированных металлических листов и картона вылезли несколько голых детей и побежали нас догонять, крича и требуя денег. Когда они приблизились на опасное расстояние, водитель что-то рявкнул им в ответ. В автобусе ехали четыре бизнесмена, и трое из них бросили из окна несколько мнет. По разговору они, кажется, были австралийцами. Четвертый, опытный путешественник, к чьим словам прислушивались остальные, предупредил их:

– Если вы попробуете проделать это на улице, получится что-то вроде кормления мечущихся в бешенстве акул.

Дети отстали, когда, миновав строительную зону, автобус набрал скорость.

Бомбей показался мне грязнее обычного. Я вспомнил, что писал мне Джамшед и как это меня раздосадовало, но сейчас я не мог не признать, что он был прав. Враждебность и напряженность постоянно ощущались в автобусах, магазинах, поездах. Я смутился, обнаружив, что отвык от таких отношений. Теперь я знал, что, наверное, испытывают солдаты в окопах после отдыха в местах, далеких от фронта.

Словно разыгрывая для меня со всей тщательностью сцену из моралите шестнадцатого века, толпа, толкаясь, карабкалась в местный поезд. Все актеры были на месте: Судьба и Реальность, детище последней – Новая Реальность, а с ними Бедность и Голод, Добродетель и Порок, Безразличие и Коррупция.

Драма началась, когда поезд Реальность подошел к станции. Он был переполнен, но всем надо было в него забраться: Добродетели, Пороку, Безразличию, Коррупции, всем-всем. Кто-то, вероятно, Бедность, подталкиваемый Судьбой, уронил посреди суматохи свой пластиковый пакет с обедом. Потом Реальность укатила со станции с металлическим скрежетом и звоном, оставив позади Новую Реальность. И кто-то еще, возможно, Голод, поднял растоптанный обед, вытер грязь с чапати[163], выпавшей из разодранного пакета, и пошел дальше своей дорогой. Был ли во всем этом какой-то урок для меня? Надо ли мне подкорректировать ожидания и реакции на происходящее – подкорректировать их до нужных пропорций?

Не уверен, но, когда я пропустил свой автобус, ко мне вернулся прежний инстинкт: броситься вдогонку, запрыгнуть и присоединиться к тем, кто уже висит, вцепившись в дверь. В былые времена я бы уже помчался. Тогда, совершая этот маневр, я очень гордился своим проворством. В любом случае в час пик это был единственный способ ехать на автобусе, иначе останешься на остановке со старыми и немощными.

Но, пока во мне поднималась эта первая волна уверенности в собственных силах, автобус уже ушел далеко в потоке транспорта. Секундное колебание решило исход дела. Да, мне место среди старых и немощных, раз я здесь турист и пока не готов к жизни в зоне боевых действий.

В Фирозша-Баг дела шли, в общем, как прежде, правда, умерла миссис Моди, и никто не знал, что теперь делает Песи. Надо сказать, что, после того как несколько лет назад его отправили в школу-интернат, о нем вообще не говорили. Мой друг Вираф из корпуса «А», с которым я не смог попрощаться два года назад, потому что он тогда учился в Индийском технологическом институте в Харагпуре, отсутствовал и сейчас, так что не удалось и поздороваться. Он не вернулся в Бомбей, так как нашел работу по соседству, в Калькутте.

Техмина наконец избавилась от своих катаракт. Неожиданно она стала очень резвой и весьма уверенной во всех поступках. Вместе с катарактами она выбросила за борт старые тапки и накидку. Ее новый наряд состоял из длинного развевающегося платья с цветочными узорами и красивых чаппалей на невысоком каблучке, своим стуком предупреждавших о ее приближении на лестнице или в коридоре.

А вот Наджамай очень постарела. Все спрашивала меня, почему я до сих пор не повстречался с ее дочерями, хотя она дала мне их адреса: Вера жила где-то в Альберте, а Долли в Британской Колумбии[164].

Брат Перси написал из своей деревеньки, что хочет меня видеть, но добавил: «Я не могу сейчас приехать в Бомбей, потому что получил письмо от Джамшеда. Он прилетает из Нью-Йорка и пишет, что надо встретиться и весело провести время всей нашей компанией. Об этом не может быть и речи, по крайней мере, для меня. Я не хочу его больше видеть».

Я ответил брату, что понимаю.

Наши родители расстроились. Поначалу они были так рады, что вся семья хотя бы ненадолго соберется вновь. И вдруг такое! Они не понимали, почему Джамшед перестал нравиться Перси, и я уверен, что в глубине души они подозревали, что сын завидует своему другу, потому что тот так преуспел в Америке. Но кто я был такой, чтобы объяснять им? Да и смогли бы они меня понять, если бы я попытался? Они искренне считали, что Джамшед – толковый молодой парень, а Перси – идеалист, позабывший, что благотворительность начинается дома.

Мой приезд складывался совсем не так, как я рассчитывал. К нам собирался приехать не Перси, а Джамшед, родители расстраивались из-за Перси, я расстраивался из-за родителей, и через неделю мне предстояло улетать из Бомбея в печали и растрепанных чувствах. Я это уже чувствовал.

Без всякого плана я вышел из дома и сел в первый подошедший автобус. Он привез меня к фонтану «Флора». В офисах заканчивался рабочий день. Грязные желто-серые здания скоро выплеснут из своих недр машинисток, клерков и мальчиков на побегушках в кипучий поток, катящийся к автобусным остановкам и железнодорожным станциям.

Уличные лоточники начали торговлю. Этот час – самое загруженное для них время. Прилавки с предлагаемыми товарами расположились в ряд по краю тротуара. Здесь горы полотенец и салфеток от ядовито-розового до павлинье-зеленого цвета, там звон