Всякий раз при встрече с братом он заводил речь о том, что он делает все возможное, чтобы уехать из страны.

– Абсолютно никакого будущего в этом дурацком месте, – говорил он. – Везде чертова коррупция. К тому же из того, что хочется, ничего не купишь. Приличный английский фильм не посмотришь. При первой же возможности я уеду за границу. Предпочтительно в США.

Через некоторое время Перси перестал рассказывать ему о своей маленькой деревне, и они обсуждали только концертную программу или выступление солиста на вечернем концерте. Потом их встречи на концертах совсем прекратились, потому что Перси стал очень мало времени проводить в Бомбее.

Джамшеду удалось уехать. Наступил день, когда он пришел к нам прощаться. Но Перси не было дома, он работал в своей деревеньке: его благотворительное агентство начало функционировать полный рабочий день. Джамшед поговорил с теми из нас, кого застал, и все мы согласились, что он поступает правильно. Ведь в нашей стране просто нет никаких перспектив, и ничто не способно остановить ее от скатывания в пропасть отчаяния и безысходности.

Мои родители сообщили ему, что я тоже хочу эмигрировать, только не в Штаты, а в Канаду.

– Мы будем скучать, если ему придется уехать, – сказали они Джамшеду, – но он должен это сделать ради собственного будущего. В Торонто много возможностей. Мы видели объявления в английских газетах, где канадские иммиграционные службы поощряют эмиграцию в Канаду. Конечно, они не станут рекламировать это в такой стране, как Индия, – кому захочется, чтобы проклятые гхати явились на их прекрасную землю? Но канадское представительство в Нью-Дели проводит собеседования и выбирает высококвалифицированных претендентов.

В этих расхожих фразах из наших разговоров отражались такие же расхожие идеи, которые стали для многих людей основанием для эмиграции. Как считали мои родители, у меня не будет сложностей с получением разрешения, если учесть мое образование, западный стиль жизни и свободное владение английским.

И они не ошиблись. Через несколько месяцев все было готово для моего отъезда в Торонто.

Потом начали приходить соседи. Всю последнюю неделю они являлись дать мне свое благословение и пожелать всего доброго. Первой была мать Бальсары Книжного Червя. Как всегда, ее волосы были завязаны узлом на затылке и покрыты матхубану.

– Я знаю, – сказала она, – что вы с Джахангиром никогда не были большими друзьями, но в такое время это неважно. Он желает тебе удачи.

Вместо объятий она положила руку мне на плечо и добавила:

– Не забывай родителей и все, что они для тебя сделали, и в любом случае сохраняй свое доброе имя.

Пользуясь случаем забыть о давней размолвке с моими родителями, пришла Техмина в своей обычной накидке, жуя гвоздику и шаркая домашними туфлями. Сообщила, что ее все еще мучают катаракты, которые отказываются созревать.

Однажды утром меня остановил во дворе Нариман Хансотия. Он собирался в Мемориальную библиотеку имени Кавасджи Фрамджи, а я в контору авиакомпании, чтобы окончательно подтвердить свой билет.

– Ну-ну, – сказал он. – Значит, ты серьезно всем говорил, что уедешь за границу. Кто бы мог подумать! Кто мог представить, что маленький Керси, сынок Силлу Бойс, в один прекрасный день отправится в Канаду! Помню, как ты был росточком мне по колено, бегал по двору со своим братом и пытался все делать, как он. Что ж, живи хорошо, не совершай ничего, что опозорило бы тебя самого или нас, парсов. И не скажи сразу же, как приземлишься: «Где же девушки?», как сделал один парень. Я тебе о нем рассказывал?

И Нариман начал свою историю:

– Один парень, помешанный на сексе, собрался в Калифорнию. Неделями он рассказывал друзьям, как местные женщины разгуливают по пляжу практически без всего, как там легко найти такую, которая согласится с тобой пойти, стоит предложить ей то да се, и как прекрасно он будет проводить время, попав туда. И вот, приземлившись в Лос-Анджелесе, он попробовал пошутить с пограничником и спросил: «Где же девушки?» И что, как ты думаешь, случилось потом?

– Что, дядя Нариман?

– Конечно, его депортировали ближайшим рейсом. Так он и не узнал, где девушки.

Старый добрый дядя Нариман! Он никогда не перестанет рассказывать свои истории. Наконец мы расстались, и, когда он на своем древнем «мерседесе» уехал со двора, кто-то с первого этажа корпуса «А» позвал меня по имени. Это был жадюга Рустом-джи, скрывавшийся в тени и ждавший, пока уедет Нариман. Он пожал мне руку и с суровым видом пожелал всего доброго.

Но в последнюю ночь в Бомбее меня разбудила резкая боль в глазах. Был час ночи. Я промыл глаза и попытался снова уснуть. Почти шутя, я представлял себя героем греческой трагедии, который виноват в грехе гордыни, потому что захотел эмигрировать с родной земли, и поплатился за это выжженными глазами: я, Тиресий, слепой и мечущийся между двумя жизнями – одной в Бомбее и другой, будущей, в Торонто…

Утром пришел доктор Сидхва и сказал, что у меня конъюнктивит, ничего особенно серьезного. Но, пока не справлюсь с инфекцией, надо будет каждые четыре часа закапывать капли и носить защитные темные очки. Сказал, что плату не возьмет, так как все равно собирался зайти попрощаться и пожелать мне удачи.

Почти в полдень пришла Наджамай. Должно быть, откладывала свой визит до благоприятного момента. Выразила сожаление по поводу моих глаз, а затем достала свой переносной праздничный набор: небольшой серебряный тхали с гирляндой и крошечную чашечку для киновари. Это были миниатюрные копии ее обычного набора, слишком тяжелого, чтобы таскать с собой. Гирлянду она повесила мне на шею, нанесла большой ярко-красный тилак[158] и несколько раз меня обняла.

– Живи долгие, долгие годы, – сказала она, – многое посмотри, многое узнай, зарабатывай побольше и сделай так, чтобы мы все тобой гордились.

Потом Наджамай предалась воспоминаниям:

– Помнишь, как ты носил ко мне наверх мясо? Такой хороший мальчик! Всегда помогал маме. А помнишь, как ты убивал своей битой крыс даже в моей квартире? Я всегда думала: такой маленький и такой смелый, не боится убивать битой крыс. А однажды ты даже погнался с битой за Фрэнсисом. О, я никогда этого не забуду!

Она ушла, и отец нашел мне пару темных очков. Так мы провели мой последний день в Бомбее – городе, которому до той минуты принадлежали все мои дни. Через темные очки я в последний раз посмотрел на свою кровать, сломанную биту, трещины в штукатурке, комод, который мы делили с Перси, пока он не уехал в деревню, на те места, где я вырос, аптеку («Открыто 24