Жаль, конечно, что главная сиенская картина-фреска-святыня – «Маэста» Симоне Мартини78 – сейчас прикрыта реставрационным щитом. Вот ведь парадокс – третий день шатаюсь по Сиене, а все еще толком не видел полноценных работ Мартини (пинакотека сегодня закрыта), кроме одной фрески под самым потолком, похожей на мультипликационную раскадровку – то есть словно бы не совсем настоящей.

В Палаццо Публико есть масса иных мощных залов, записанных от пола до потолка, не говоря уже о сводах и простенках, которые смешиваются в единую пеструю ленту.

Непосредственное восприятие дворца оказывается таким же искаженным, как и всей Сиены, но понимаешь это позже, оказавшись вне ее. Лицом к лицу Палаццо Публико кажется больше воспоминаний о нем, когда блуждание по лабиринту разнообразных залов с проходами и прохладами между ними в конечном счете сводится к промельку прямолинейной анфилады.

Ее интровертный характер способен расшириться с помощью росписей, что плохо сохранились, полустерты, порой частично обвалены и требуют дополнительного глазного напряга.

Но уже на выходе впечатление съеживается в предвкушении чего-то свежего, что обязательно найдется в Сиене, история которой, впрочем, кончилась. Хотя город и продолжает транжирить ее запасы, материальные в том числе.

Это ощутимо, с одной стороны, из-за истончения всех скорлупок до состояния предпоследней хрупкости, а с другой – из-за непрямого характера траты. Запас прочности у этих окаменелостей, навсегда зажатых сквозной судорогой, нескончаем – ровно под туристический бескрайний поток, несущийся по средневековым лабиринтам как будто бы под водой, где все органы чувств работают с обязательным искажением пропорций. И впервые я почувствовал этот «вход в отдаленность» под землей, среди археологических россыпей Санта-Мария-делла-Скала, а потом ощущение это уже не отпускало. Но и не давало себя зафиксировать как следует, ускользало от определения.

После круга по официальным покоям можно по крутой и пустой лестнице мимо глиптотеки подняться на самый верх дворца, чтобы оказаться на просторной террасе с видом на изнанку Пьяцца дель Кампо и очередной панорамой с домами и дымами.

Оттуда резкая лестница ведет в самый низ, мимо кучкующихся обломков древнеримских артефактов. Здесь уже совсем пусто, потому что территории эти практически не используются, а полузаброшены, как и положено запасному выходу. Серые стены, большие пыльные окна, в одно из которых со всего размаху бился и бился голубь, непонятно каким образом оказавшийся в межэтажном пространстве. Точнее, очень даже понятно каким, здесь же все могучее и преувеличенное – не окна, а порталы, не двери, но врата: все для подавления людских эмоций, для толп. Вот и влетел в одну из дверей, над которой витиевато выложена надпись «Свобода».

Опять не знаешь, где найдешь и что такое плохо: пинакотека закрыта и планы подкосились. Ухнули в провал с солнечной осенней теплотой. А без планов я себя неважно чувствую. Как без почвы под ногами. Больше всего опасаешься пустоты, незаполненности экскурсиями, необходимости быть один на один с собой. Музейная изжога – очень ведь понятная мотивация и манок для проведения времени в чужих городах, где вроде бы нет никаких личных дел.

Но очередь в Музее Дуомо помогла провести время насыщенно и полноценно. Среди людей, чувствующих единение. Хотя бы на полчаса. Общность – это порой важно. По центральным улицам ходил в атомарной толпе, где люди чураются друг друга, шарахаются от соседей, привязанные к своим наречиям и стереотипам. Да я и сам такой, чураюсь, шарахаюсь и привязан. Сиена жестоковыйна и равнодушна, как мачеха, поэтому здесь оказаться внутри хоть каких-нибудь стен – уже большое благо. Завис в книжном, среди книг на непонятном языке.

Фрески копятся на сетчатке зрительным холестерином, спорят друг с другом, забивая восприятие, – рассматривая эти потертости, начинаешь ощущать выступающую из стен соль.

Любые задержки возвращают равновесие и выравнивают эквалайзер, заземляют пристрастие к суете и мельтешению, которого здесь, как ни стараешься, не избежать. Гранитный камушек советского воспитания внутри до конца не избыть, даже и пытаться не нужно. Все равно вечером, когда ноги отходят от непривычной нагрузки, буду жалеть, что не захватил с собой из Москвы кипятильник и тапочки.

Капелла с росписями Лоренцетти слева от алтаря базилики Сан-Франческо (между прочим, XIII век, и внутри Сан-Франческо такой же полосатый, как Дуомо, но лишен колонн и не разделен на нефы, из-за чего сумрачный лес уже не напоминает) оказалась закрыта на реставрацию. В храме пусто, как на ночной площади, написанной де Кирико в лучшие его годы, гулко, но безмятежно.

В темноте, где свет проникает лишь через витражи (здесь они главная и самая заметная деталь убранства), откуда-то доносится хоровое пение – местные прихожане (точно так же было и в Сан-Лоренцо, и в храмах других городов, куда попадал во время вечерней службы) собираются в отдельных боковых капеллах, затерявшихся где-то в углу трансепта: их мало, и заполнить (отапливать собой) всю громаду собора они уже давно не в состоянии. Тем более настырные туристы, шмыгающие с фотоаппаратами туда и сюда.

Судя по экспликациям, собор набит сокровищами – старинными фресками и живописными триптихами-полиптихами, но мгла здесь такая, что все равно ничего не увидишь. Поэтому нет особенной разницы, на реставрации Лоренцетти или открыт, – доступа к нему все равно не будет. Я пытался шаманить в соседних капеллах, где тоже есть фрески (если в темноте пытаться смотреть на ощупь), но тщетно. Ограничился переживанием общей геометрии интерьера, из-за чего лоб начал подмерзать, а темечко обманчиво расширяться.

Больше повезло в Сан-Доменико (XIII век), где сразу же наискосок от бокового входа – небольшая капелла, от пола до потолка расписанная Содомой на темы жизни святой Екатерины79. И здесь светло. Но нельзя фотографировать – ко мне тут же подошел вежливый, но настойчивый служка, попросил убрать камеру: в исповедальнях рядом с боковыми капеллами уже сидели священники и принимали исповеди.

Рядом с одним стоял на коленях клиент, другой позевывал и смотрел на дорогие часы (а я как раз мимо проходил, услышал окрик из ларца – священники приманивают посетителей возгласами вроде «свободная касса», почему-то напомнившими мне жителей квартала «красных фонарей» – и, такой, думаю: может, мне тоже исповедаться, все равно ничего ж не поймет?), видимо, ждал. То ли когда процедурное время выйдет, то ли когда очередной грешник появится.

***

Сан-Доменико стоит боком у самых городских стен, как вагон, брошенный на самом краю пропасти без паровоза (отсюда открываются подробные панорамы на окоем – городские бока, окультуренные провалы, громоздкие стены и все то, что за ними) – алтарный нос его задран вроде бы выше притвора кормы, опущенного в рыночную площадь «ниже уровня моря» с автобусным разъездом. Так и видишь, что протагонист в плаще, отстояв мессу или же торопливо исповедавшись, выбегает из образцовой базилики, где есть и искусство, и святость, чтобы, «сверкая глазами, без следа раствориться в толпе отъезжающих». Этим притвором будто бы заканчивается зона исторической изжоги, уступающей место пыльной обыденности борго. Словно коммутатор органов чувств, с раннего утра работающий на повышенных оборотах, переводится в сторону периферического функционала.