Да здравствует свобода!

Занятый тем, чтобы предать в руки правосудия убийц своей сестры, Лоренцо даже не подозревал, что замышлялось против него. Как уже было сказано в предыдущей главе, он смог вернуться в Мадрид вечером того дня, когда Антонию похоронили. Подписать у великого инквизитора приказ кардинала-герцога (необходимая формальность, если речь шла о публичном аресте церковного лица); ввести в курс дела своего дядю и дона Рамиреса; собрать достаточно сильный отряд, чтобы противостоять любой случайности, — дел было достаточно, чтобы занять то короткое время, которое еще оставалось ему до полуночи. Естественно, что у него совсем не оставалось времени, чтобы разузнать новости о своей возлюбленной, и он даже и заподозрить не мог, что Эльвира и ее дочь за такое короткое время ушли из жизни.

Что касается здоровья дона Раймонда, опасность еще далеко не миновала; если бред его и прекратился, то сильнейшая слабость все еще делала его состояние довольно тяжелым, и единственным его желанием было соединиться с Агнес в другом мире. Казалось, лишь радость мести привязывала его еще к миру. Вся его воля устремлялась за Лоренцо в попытках отомстить монастырю.

Когда Лоренцо пришел к воротам Святой Клары, большая толпа загораживала вход, и он вместе с солдатами, доном Рамиресом де Мелло и своим дядей подошли незамеченными, но, как только в толпе узнали герцога де Медина, люди посторонились, чтобы их пропустить. Лоренцо расположил свой отряд перед главными воротами, через которые должны были пройти толпы паломников, и, уверенный в успехе своих начинаний, стал ждать выхода аббатисы, который был назначен точно на полночь.

Звуки органа лились из освещенных окон, и время от времени хор монахинь сменялся сладкозвучным соло. Его исполняла одна из самых прекрасных девушек Мадрида, избранная играть в процессии саму Святую Клару. Слушатели, восхищенные силой и красотой ее голоса, были охвачены общим чувством благоговения, в котором преобладало художественное впечатление, но публика не вдавалась в такие тонкости. Лоренцо с нетерпением следил за проявлением этой лицемерной набожности, из-за того, что теперь он знал мерзости, скрывающиеся за благоговейным пением.

Когда монастырские часы пробили полночь, музыка умолкла, голоса замерли, свет перестал заливать витражи. Пришло время действовать. Не без некоторого беспокойства Лоренцо готовился осуществить свой план. Он расположил силы очень тщательно, подозревая, что арестовать монахиню среди фанатично настроенной толпы будет не слишком легко. Успех операции в значительной степени зависел от сестры Урсулы, обвинений которой будет достаточно, думалось ему, чтобы оправдать такой арест. Он полагал, что у него достаточно людей, чтобы в случае опасности противостоять первому натиску народа. Но если почему-либо сестра Урсула не придет или же настоятельница, заподозрив, что должно что-то произойти, опровергнет его свидетельские показания, он не сможет обвинить ее на основании одного только подозрения. И поэтому он с нетерпением стал ждать появления ее обвинительницы.

Вдруг по толпе прошло движение. Монахи из монастыря Капуцинов, которые должны были присутствовать при паломничестве, появились все вместе, парами, неся факелы и распевая гимны низкими голосами, резко контрастировавшими с небесным пением монахинь. Во главе их шел отец Паблос. Подойдя к церкви Святой Клары, они несколько мгновений потоптались, как солдаты, затем двери церкви широко открылись, и женский хор ответил им из глубины нефа. Со свечами в руках, продолжая петь свои гимны, монахини вышли и потеснили монахов, которые были перед ними; те тоже тронулись с места, и огромная процессия двинулась по улицам Мадрида. Сразу после монахов появилась юная монашка, которой было поручено исполнять роль Святой Люсии. На ней было что-то вроде облачения, усеянного каменьями, которые искрились в плотной серебристой ткани. Она была высокой, но изумительно пропорционально сложенной, в руках она держала золотую чашу, в которой лежали два огромных человеческих глаза, которые казались настолько живыми, благодаря точному выполнению всех деталей и жилок, что казалось, будто они только что вынуты. За ней шла Святая Катерина, неся серебряную шпагу, потом Святая Женевьева в сопровождении ангелочков, украшенных недвусмысленно шевелившимися непристойными знаками, которые они всячески выставляли напоказ. За каждой святой находилась группа певиц, которые рассказывали о ее жизни и пели ей хвалу, их мелодии перекликались, соревнуясь, кто поет громче и с большей проникновенностью.

Под конец появились мощи Святой Клары, заключенные в драгоценные металлические ларцы. Их несли несколько монахинь, которые поровну разделили между собой кости святой.

Перед хором шла монахиня, вид которой вызвал у Лоренцо чрезвычайное волнение. Несомненно, это была она, а бледность и дрожь, сотрясавшая монахиню, ясно показывали ее смятение. Она точно соответствовала тому, как ему описали сестру Урсулу. Когда он устремил на нее пылающий взгляд, щеки ее покраснели, она сделала ему знак и живо отвернулась к своей соседке.

Несмотря на разделявшее их расстояние, до него с необыкновенной четкостью донеслись слова:

— Хвала Господу, вот ее брат!

Облегченно вздохнув, Лоренцо мог теперь, сколько хотел, любоваться церемонией. Внезапно усилившееся внимание толпы, перешептывания и давка людей, которые поднимались на цыпочки, чтобы лучше видеть, дали ему знать, что церемония движется к концу, и он увидел, как появилось ее самое прекрасное украшение. На каком-то подобии трона, сверкающем блеском драгоценных камней, катящемся на скрытых колесах, он увидел нечто, подобное идолу, разукрашенному роскошными тканями, с бриллиантовой короной на голове. Девушка, украшенная таким образом, и сама была ослепительно красивой. При ее появлении у толпы вырвался шепот восхищения. Лоренцо и сам почувствовал странное волнение, и, если бы его сердце не принадлежало уже Антонии, он бы, без сомнения, упал к ногам прекрасного видения.

— Кто это? — спросил около него кто-то из соседей.

— Это та, чья красота последнее время гремит во всем Мадриде. Ее зовут Виржиния де Вилла-Франка, она родственница аббатисы. Ее не зря избрали украшением процессии.

Сразу же за троном шла сама аббатиса. У нее был обычный набожный вид, глаза подняты к небу, твердое выражение лица, и, казалось, ее совершенно не касалось воодушевление, царящее вокруг. Она прошла под благословения и молитвы толпы; но каким же было всеобщее удивление и смущение, когда дон Рамирес, выйдя из толпы, подошел к ней и положил руку ей на плечо. Настоятельница на минуту онемела от изумления и возмущения, но, взяв себя в руки, она подошла к народу и, взяв его в свидетели святотатства, которое было совершено по отношению к ней, попыталась направить его гнев против обидчиков. Люди готовы были встать на ее сторону, и дон Рамирес на минуту испугался, что его сомнут; но, собрав солдат, он приказал им обнажить шпаги и направил их на толпу. На миг все смешалось. На площади воцарилась жуткая тишина, и дон Рамирес воспользовался ею, чтобы во весь голос крикнуть, что он уполномочен Инквизицией. При этом страшном слове руки у всех опустились, шпаги спрятались в ножны. Аббатиса и сама побледнела и задрожала. Нависла гнетущая тишина, и, чувствуя, что на толпу она рассчитывать больше не может и что ей придется самой противостоять грозящей опасности, она стала умирающим голосом просить дона Рамиреса сообщить ей, в каком преступлении она обвиняется.