— Господи, о чем ты?

— Отлично знаешь о чем.

Он добродушно усмехнулся, сдаваясь:

— После того как я разгребу хлам на твоем чердаке, я свалюсь и засну мертвым сном, так что ни на что не буду годен.

— От души надеюсь.

— Ради бога, перестань, ма, она же совсем не в моем вкусе, неужели ты не понимаешь… белесые ресницы, ну кому это может понравиться! Как у кролика. Я сейчас умру голодной смертью. Когда мы будем ужинать?

— Как только Антония спустится. — Пенелопа открыла духовку и взглянула на пастуший пирог — не подгорел ли. Нет, как раз готов. Она закрыла дверцу.

— Что ты думаешь об аукционе в среду? «У источника» купил за баснословную цену американский музей, — сообщил Ноэль.

— Просто невероятно, я тебе уже говорила.

— Ты решила, что будешь делать?

— А я должна что-то делать?

— Не понимаю твоего упрямства. За нее дали почти четверть миллиона! Тебе принадлежат три работы Лоренса Стерна, а они сейчас в цене, и это меняет ситуацию. В прошлый раз я сказал, как, на мой взгляд, следует поступить. Нужно, чтобы картины оценили самые авторитетные искусствоведы. Если ты по-прежнему не хочешь продавать их, то, ради всего святого, хотя бы застрахуй заново. В один прекрасный день, когда ты будешь в саду увлеченно заниматься розами, какой-нибудь шутник спокойно войдет в дом, снимет картины и просто унесет. Уж слишком ты доверчива.

Пенелопа пристально смотрела на него через стол, и в душе ее благодарность за сыновнюю заботу боролась с неприятным подозрением, что Ноэль, как истинный сын своего отца, чего-то от нее добивается. Он ответил ей ясным открытым взглядом голубых глаз, но сомнения не исчезли.

— Ладно, я подумаю, — наконец проговорила она. — Но знай, я никогда в жизни не продам «Собирателей ракушек», слишком это большое счастье — смотреть на них. Это все, что мне осталось от прошлого, от моего детства, от жизни в Корнуолле, от Порткерриса.

Ноэль слегка испугался:

— Что такое? Почему вдруг зарыдали скрипки? Ты же никогда не была сентиментальной, это на тебя не похоже.

— Никакой сентиментальности. Просто меня в последнее время неудержимо тянет побывать там еще раз. Наверное, это все из-за моря. Мне хочется его увидеть. А почему бы и нет? Что может мне помешать? Поеду хотя бы на несколько дней.

— Ты уверена, что это разумно? Не лучше ли сохранить приятные воспоминания? Ведь все меняется, и всегда к худшему.

— Море не меняется, — упрямо возразила Пенелопа.

— Но у тебя же там никого не осталось.

— Осталась Дорис. Я могу пожить у нее.

— Дорис? Это кто?

— Эвакуированная, которую к нам поселили в начале войны. Она жила с нами в Карн-коттедже, а потом так и осталась в Порткеррисе, не захотела возвращаться в Хекни. Мы до сих пор переписываемся, и она всегда зовет меня к себе в гости… — Пенелопа помедлила и спросила сына: — Ты поедешь со мной?

— Я? С тобой? — Уж чего-чего, а такой просьбы он не ожидал и сейчас даже не попытался скрыть изумления.

— Составил бы мне компанию. — Ее слова прозвучали жалобно, точно она страдала от одиночества. Она решила зайти с другого конца: — Мы оба получили бы большое удовольствие. Я мало о чем жалею в жизни, но одного себе не могу простить: надо было свозить вас всех в Порткеррис, когда вы были маленькие, но как-то все не получалось, сама не знаю почему.

Оба чувствовали неловкость, и Ноэль решил обратить все в шутку:

— Я вроде бы уже вышел из того возраста, когда строят из песка замки на берегу.

Мать не отозвалась на шутку.

— Там много интересного помимо замков.

— Например?

— Я показала бы тебе Карн-коттедж — дом, где мы жили. Мастерскую твоего деда. Картинную галерею, которую он основал. Ты вдруг так заинтересовался его картинами, что тебе, наверное, захочется увидеть, где он их писал.

Она мастерски умела наносить удары ниже пояса, хотя нечасто пользовалась своим искусством. Ноэль отпил глоток виски, надеясь обрести утраченное равновесие.

— Когда ты хочешь поехать?

— Чем скорей, тем лучше. Пока весна не кончилась и не наступило лето.

Он вздохнул с облегчением, получив отличный повод для отказа.

— Сейчас я не смогу вырваться — работа.

— Даже в выходные, если понедельник совпадает с праздником?

— Ма, у нас сейчас жуткий цейтнот, я смогу вырваться в отпуск не раньше июля.

— Ну что ж, нет так нет. Будь добр, Ноэль, открой бутылку вина.

Он страшно обрадовался, что мать переменила тему, но на душе у него все же скребли кошки. Он встал:

— Не сердись, пожалуйста. Я бы с удовольствием поехал с тобой.

— Да, конечно, — отозвалась Пенелопа. — Я не сомневаюсь.

Антония появилась без четверти десять. Ноэль разлил вино, и они сели за стол, где уже лежал на блюде пастуший пирог, были поданы салат из свежих фруктов, печенье, сыр. Потом Ноэль сварил себе кофе и, объявив, что, прежде чем приняться завтра за разборку, должен определить объем работы, взял кофе и отправился наверх.

Когда он ушел, Антония тоже встала и принялась собирать посуду, но Пенелопа остановила ее:

— Не надо. Я вымою все в машине. Уже почти одиннадцать, ты, наверное, засыпаешь на ходу. Может быть, сейчас примешь ванну?

— Да, с удовольствием. Мне почему-то кажется, что я ужасно грязная. Наверное, это Лондон так на меня подействовал.

— Он и на меня так действует. Налей полную ванну горячей воды и хорошенько отмокни.

— Ужин был замечательный. Спасибо.

— Милая моя девочка… — Пенелопа была так растрогана, что вдруг словно онемела. А ей хотелось столько сказать! — Когда ты ляжешь, может быть, я зайду пожелать тебе покойной ночи.

— Правда?

— Договорились.

Антония ушла, а Пенелопа медленно убрала со стола, загрузила посудомоечную машину, выставила за дверь молочные бутылки и накрыла стол для завтрака. В этом доме с открытыми дверями и деревянными потолками гулко разносились все звуки; она слышала, как Антония наливает ванну, шаги Ноэля, пробирающегося через заставленный чердак. Бедняга, он взвалил на себя непосильный труд. Дай бог только, чтобы Ноэль не остановился на полпути, тогда ей вовсе не совладать с хаосом. Антония открыла пробку ванны, и вода с шумом устремилась вниз по трубе. Пенелопа повесила посудное полотенце, выключила свет и стала подниматься наверх.

Антония лежала в постели, но не спала, а просматривала журнал, который Пенелопа положила ей на столик у кровати. Ее обнаженные тонкие руки были темны от загара, шелковистые волосы рассыпались по белой льняной наволочке.