— Это было четыре года назад, и, я думаю, вы согласитесь, что это был нехарактерный эпизод, который я успешно преодолел, полностью излечившись, о чем свидетельствует успех, с которым я проводил расследование одного из наиболее сложных и запутанных дел — о взрыве в Севилье, случившемся три месяца назад, — сказал Фалькон. — Могу добавить, что в то же самое время я вел и очень непростое дело с НРЦ, в результате чего был предотвращен террористический акт в Лондоне.

— Мы знаем также, что с твоей подругой Консуэло Хименес два дня назад произошло несчастье — у нее похитили младшего сына, — сказал Эльвира.

— Да, кстати: можете снять охрану с моего дома на улице Байлен, — сказал Фалькон. — Меня охранять не надо.

— Это была временная мера, — заметил Эльвира.

— Не пытайся уверить меня, Хавьер, что такой стресс по силам человеку, даже такому, как ты, — сказал Лобо. — Все мы помним об обещании, которое ты дал севильцам в июне по телевидению, и хотя все привходящие обстоятельства, связанные с твоей работой на НРЦ, нам и известны, но НРЦ сам обратился к нам с запросом о твоем душевном здоровье. К тому же на твоем подразделении висят три убийства и похищение Дарио Хименеса, и…

— А если я вам скажу, что все это взаимосвязано? — прервал его Фалькон.

— И дела НРЦ в том числе? — проговорил Эльвира.

— Все это — неизбежное следствие того, что произошло еще в июне, — сказал Фалькон. — Это давление, причем давление самого изощренного свойства с целью заставить человека действовать против своего желания и своей природы. Я чувствую свою ответственность за положение, в котором этот человек оказался, и не могу бросить его в беде.

— Но при чем тут то, что происходит в Севилье? — вскричал Лобо.

— Не уверен, что то же самое не относится и к нам: здесь тоже имеет место давление с тем, чтобы люди действовали так, а не иначе, — сказал Фалькон. — Я имею в виду и участников данного совещания.

— Данного совещания? — протянул Лобо, и угроза, прозвучавшая в этой реплике, говорила о сдерживаемой ярости.

— Вы просто перекладываете на меня то давление, которому подверглись сами, — сказал Фалькон.

— Если ты полагаешь, что это влияние НРЦ…

— И не только НРЦ.

— Не понимаю, зачем ты ворошишь дело Кальдерона, — сказал Эльвира. Собственное смущение заставляло его говорить раздраженно. — Из-за того, что оно касается твоей бывшей жены?

— Судя по всему, — сказал Лобо, раздосадованный отступлением Эльвиры от заготовленного сценария, — твое душевное здоровье заботит не только НРЦ. Мне звонил председатель Совета магистратуры Севильи с жалобой на то, что ты помешал ходу пресс-конференции в парламенте Андалузии, прервав ее, чтобы расспросить его сына, каким именно образом Мариса Морено познакомилась с Эстебаном Кальдероном. Он посчитал это — и я с ним согласен — очень странным и излишним вмешательством в личную жизнь.

— Мои методы следствия и раньше вызывали нарекания. Однако их всегда оправдывали результаты, — заявил Фалькон.

— Мы думаем, что ты слишком много на себя взвалил, Хавьер, — сказал Эльвира.

— Дважды за один день, — подхватил Лобо, — были высказаны сомнения относительно твоего душевного равновесия, причем сигналы поступили из двух разных источников. Это тревожный знак, Хавьер.

— Учитывая твое прошлое, — добавил Эльвира.

— Вы хотите сказать, что председателя Совета магистратуры, которого, кстати, я в глаза не видел, его сын убедил, что мое поведение свидетельствует о душевном расстройстве? — спросил Фалькон. — Разве я произвожу на вас впечатление сумасшедшего? Разве кто-нибудь из моих сотрудников — а это люди наиболее ко мне близкие и, значит, способные уловить какие-то изменения в моей психике — выражали озабоченность моим состоянием?

— Даже я вижу, что ты устал, — сказал Эльвира. — Надорвался.

— Мы не хотим рисковать, Хавьер.

— Так каковы же условия?

— Условия? — переспросил Лобо.

— Еще хоть одна жалоба на твою неуравновешенность — и ты будешь отстранен от службы, — сказал Эльвира.

— А я, со своей стороны, обещаю больше не тревожить Алехандро Спинолу какими бы то ни было вопросами насчет Марисы Морено или же Эстебана Кальдерона, — ответил Фалькон.

Мужчины воззрились на него, удивленно приподняв брови.

— Разве не за этим вы меня сюда вызвали? — спросил Фалькон.

День уже клонился к вечеру, и температура, впервые с 11 утра, опустилась ниже 40 градусов. Старший инспектор полиции Тирадо сидел в гостиной Консуэло, намереваясь сообщить ей последние новости в расследовании похищения ее сына. Спокойствие Консуэло его смущало. Большинство женщин на ее месте, более двух суток не имеющих никаких вестей от похитителей, уже были бы на грани помешательства. Матерей, с которыми ему приходилось иметь дело ранее, постоянные колебания от надежды к отчаянию совершенно изматывали в первые двенадцать часов ожидания. Они глядели на него жалкими, молящими глазами, жаждая каждой клеточкой своего тела хоть крупицы надежды. Консуэло же сидела перед ним полностью прибранная, накрашенная и даже с ярким лаком на руках и ногах. Такой выдержки в женщине, у которой украли ребенка, он еще не встречал — ведь даже поддержку от родных она принимать не захотела.

Он рассказал ей о своем допросе Карлоса Пуэрты, ее июньского обидчика.

— Он так и сказал? — вскинулась Консуэло — ее возмутило то, что преступник ссылался на ее душевное состояние. — Он лез ко мне под юбку, а выкрав из сумочки деньги, поспешил ретироваться! Грабеж в чистом виде!

— Я разыскал фото этого человека и демонстрировал его жителям района, — сказал Тирадо. — В Санта-Кларе его никто не видел, во всяком случае в недавнее время. А наркоманам Трес-Миль он хорошо знаком. Последние два месяца он постоянно там находился.

— Значит, вы считаете, что к похищению Дарио он не имел отношения?

— К тому же состояние у него сейчас довольно скверное, — сказал Тирадо, листая свои записи. — От звукотехника мне известно, что никаких звонков сюда не поступало.

Консуэло покачала головой. Необходимость утаивать от Тирадо то, что она знала, рождала странное напряжение в шейных позвонках. Она поняла, что ее звонок похитителям моментально вывел Тирадо из круга тех, кому она могла доверять.

Не услышав ответа, Тирадо вскинул на нее глаза.

— Нет, — сказала она. — Звонков не было.

— Кроме того, я побывал у Дарио в школе, — сказал Тирадо, — и побеседовал там с учителями и детьми. Боюсь, что ничего ценного оттуда я не почерпнул, хотя они просили меня передать вам вот это.

И он сунул ей в руки конверт. Открыв конверт, она вынула самодельную открытку. На передней стороне ее цветными карандашами был нарисован мальчик с ежиком волос на голове. Его освещало солнце, а на заднем плане были изображены река и деревня. Внутри открытки было написано: «Дарио цел и невредим. Мы верим, что скоро он вернется домой». Далее следовали подписи — подписался весь класс.