Мы с бабушкой ждали переломного момента не дыша. Сейчас нам было все равно, на что тратить деньги, потому что они запросто могут превратиться в пыль.

…Дядечка очень зря надеялся, что его правильно поймут. Знаменитая непримиримостью ко всяким провокационным и мягкотелым элементам маманя была взбешена тем, что потратила столько времени на выслушивание преступного бреда. Мимо дверей спальни прогрохотала скандальная процессия выдворения незадачливого дарителя вон.

Вон!!! Калбатоно Нино, кладезь всех мыслимых человеческих достоинств, с позором спустила дядечку с пакетом — с моим пакетом! — с лестницы и вслед наказала не появляться в радиусе трех километров от дома. Грохот беспощадно захлопнутой двери поставил последнюю точку в наших с бабушкой радужных перспективах.

— А вы чего сидите как индюшки?! — Мама изумленно обозрела наши расстроенные физиономии.

Мы с бабушкой переглянулись.

— Да ничего! — выпалила бабушка. — Что, уже посидеть нельзя?!

Перед сном мы долго вздыхали и перебирали утраченные мечты.

— Да хоть бы сама оделась, твоя мамаша, а то ходит в одном платье, лектор называется, — бурчала бабушка. — Чуть что — сразу кастрюли! Зачем человеку столько кастрюль?!

— Чего уж там, — скорбно отвечала я. — И джинсов мне не видать, и пакетика…

Утром, идя в школу, я открыла дверь и… Пакет лежал на пороге и улыбался мне, как родной. На его боках красовалась роскошная девица в джинсах, сапогах и ковбойской шляпе, обещая лучезарное будущее.

— Ма-а-а-а-а-а!!!!!! — заорала я как резаная. — Делай что хочешь, но пакет я не отдам!!!

Вся семья вылетела в прихожую. Бабушка вытащила из пакета… пеньюар. Белый.

— Как вы мне все надоели, — вздохнула мама в крайнем утомлении. — Мама, ты плохо влияешь на мою дочь!

— Ты совсем уже очумела. Ну может человек тебе подарок сделать?! — возмутилась бабушка. Мама махнула рукой и пошла от нас отдыхать.

Брат сообщил, что на Западе никто не ходит с пакетиками — это дурной тон!

— Дай я примерю, — скандалила я с бабушкой, которая увертывалась от меня с пеньюаром в руках.

— Нет, пусть лежит, надо уже приданое собирать. — Бабушка была тверда, как алмаз.

— Зато пакетик мой! — восторженно гладила я полиэтиленовое чудо.

В тот день на ненавистное сольфеджио я шла с большим удовольствием, потому что проклятые ноты болтались в пакете с ковбойской девушкой.

Мне грех жаловаться на своего персонального Ангела-Хранителя: с того дня, как он расправил свои нежные новорожденные крылышки на моем правом плече, у него не было ни сна, ни покоя.

Кто же знал, что ему достанется такая нервная работа? До поры до времени он спасал меня в самых критических ситуациях, спасал не один раз.

Что бы вспомнить?

Ну вот когда я в три года упала с лестницы без перил спиной на железную печку и даже не поцарапалась, а только напугалась;

или когда бесстрашно забежала примерно в том же возрасте прямиком в море, поглотившее меня целиком, и минуты две меня искали всем полуобморочным пляжем;

или когда незнакомая тетка с лживыми глазами попросила бабушку на бульваре прогуляться со мной до угла и вернуться («Ах, это же вылитая русалочка!»), а сама дала деру, а бабушка что-то просекла и быстренько побежала за ней и вырвала меня обратно;

или — а, вот еще — когда в первом классе в школьном пустом дворе ко мне подсел урод, разносивший телеграммы с почты, и попытался утащить в соседний подъезд, и на мой дикий вопль выбежала крохотная техничка тетя Галя и шваброй прогнала маньяка, — в общем, много чего было, где Ангел показал себя молодцом и не дармоедом.

Однако они ведь тоже устают или отвлекаются, и незачем на них обижаться — в конце концов мы и сами должны чему-то учиться с годами, а не сидеть всю жизнь под стеклянным колпаком и сенью белых крыльев.

В тот день я шла домой мимо «Детского мира» и кинотеатра «Пионер» по сонной, параллельной большому миру улочке, где находилась тишайшая станция скорой помощи и ряд итальянских двориков с причудливыми балконами. Там улочка-то — всего пара сотен метров, и я не знаю, на что зазевался мой Ангел, сидевший на правом плече: может быть, длинные тени от клонящегося к закату июньского солнца его убаюкали, или какой-нибудь ничейный котенок на потресканном асфальте под китайской розой умилил, но, во всяком случае, Ангел совершенно точно не занимался своими прямыми охранными обязанностями, и случилось так, что именно в этот миг появился с другого конца улочки виденный мною миллионы раз мальчик по кличке Дон Педро.

Ничего особенного не происходило — он шел по своим делам, я возвращалась домой с хора и приняла на всякий случай вид заносчивый и равнодушный, но все-таки на мгновение смутилась и тут же вспомнила, что волосы у меня сегодня красиво распущены, и одета я в новенькую хоровую форму (синяя юбка с жилетом и белая блузка, как стюардесса) — хоть мама и следила за плотностью заплетания моих длинных кос-канатов, но ведь каникулы, черт побери, и мне уже тринадцать лет! Я успокоилась, но в это время — в это самое длинное мгновение в моей жизни — солнце светило прямо Дону Педро в лицо, и он щурился, и клонил голову набок, и его черные волосы отливали синевой, и он был одет в потертые джинсы и «ковбойку», и что-то нес в руке, а другой рукой заслонился от солнца и посмотрел на меня, улыбнулся и помахал рукой, и мое беззащитное нутро оказалось в момент смято ураганом, и мы чинно прошли друг мимо друга и даже не обменялись парой слов, потому что мама всегда говорила, что быть сдержанной и высокомерной — это самое правильное и вообще единственно допустимое поведение для девочки, и я пошла себе дальше, а мой Ангел-Хранитель, позорно проворонивший самую коварную опасность, переполошенно осматривал меня со всех сторон — что, что?!

Что случилось?! Почему так замедлился ход времени, и так необратимо изменились очертания предметов и людей, и воздух стал тягучим и сладким, и в середине грудной клетки пробита черная дыра, через которую со свистом втягивается космос, и появилась брешь в обороне — ужасная, огромная, зияющая брешь, которую невозможно заделать и через которую теперь меня можно победить одним пальцем!

— Так-то, друг мой, — выговаривала я дома Ангелу вполголоса у открытого окна, пока он мучился сознанием своей халатности и вины и дрожал крыльями, — ты не уследил за мной, и теперь я влюблена. И кто знает, сколько это протянется и чем это чревато — ведь я не умею вести игру, я только чувствую боль и грусть, я не умею защищаться от этой боли!

Ангел поник головой и заплакал.

С этого дня мною овладела болезнь, которая была едва заметна окружающим и с которой мы вместе с Ангелом боролись много бесплодных лет — ровно до того дня, пока я не узнала совершенно точно, что он, Дон Педро, никогда не любил меня.