Обеспокоенность на его лице сменяется сосредоточенностью. Он, видимо, сразу начинает строить планы, прикидывает.

– Да, конечно. Это несложно. – Но все эти слова он бубнит, а не произносит, и при этом смотрит себе под ноги. Потом, наконец, поднимает взгляд на меня: – Я обязательно. Только узнаю у охраны, куда и когда она заходит… Да мы сами организуем какой-нибудь медосмотр по поводу… хотя бы эпидемии гриппа. Она ведь рядом с вами живет. Буквально в течение двух дней!.. И карты тоже уничтожим! Точно!

– Ну, будь здоров!

– Вам бы отдохнуть, – неожиданно говорит он уходя. – У вас очень усталый вид!

– Обязательно! – обещаю я ему в спину.

Киев. Май 1985 года. Пятница.

К предложению отметить развод в ресторане Мирина мама отнеслась спокойно, даже положительно. По крайней мере, именно так мне сказал Давид Исаакович, когда мы снова переходили Пешеходный мост. Опять светило солнце, только лучи его время от времени прерывались, натыкаясь на легкие облака с завихренными высоким ветром краями.

Он опять был в благородном «разводном» наряде. Едва заметно прихрамывал: туфли еще жали. Похрамывал, но спешил. В ресторан он опаздывать не хотел.

Отец Василий нас ждал у филармонии, а Мира с мамой стояли напротив, возле входа в гостиницу «Дніпро». Именно там и был заказан столик.

Илью, Федора и прочих своих знакомых старик решил не приглашать.

– Нечего нахлебников звать, – сказал он. – Тихо посидим, больше сами съедим. И в памяти все лучше сохранится, конкретнее.

Батюшка оказался тоже в костюме. В темно-зеленом. Теперь наш ужин можно было смело назвать костюмированным: все трое мужчин были в костюмах. Лариса Вадимовна к праздничному ужину подготовилась серьезно. Прическа, укрепленная множеством шпилек, возвышалась над ее головой, как некое подобие вазы с фруктами. Длинное черное платье из бархата с брошкой на груди. На руке – золотые часики на золотом браслете. Мира была одета попроще: белая блузка с кружевным воротничком и черная, чуть зауженная в коленях юбка.

– Ты бы хоть цветы принес! – бросила Давиду Исааковичу упрек бывшая жена вместо приветствия. Но тут же улыбнулась мне и отцу Василию, и эта улыбка осталась у нее на губах надолго, до окончания ужина.

Наш столик стоял прямо у окна. И я время от времени рассматривал с высоты второго этажа прохожих на площадке перед гостиницей.

Говорили мы мало. Да и ели как-то нежадно, без азарта. Салат «Столичный», котлеты по-киевски, водка «Посольская» и молдавское каберне для дам. Ничего особенного. Но атмосфера была приятной. Гораздо приятнее, чем за другим столиком, метрах в десяти от нас, где в узком кругу праздновалась свадьба «по беременности». Я это сразу вычислил. Невеста никак не могла скрыть свое состояние. Была, видимо, уже на шестом-седьмом месяце. А жених, с виду пацан пацаном, бросал на нее иногда растерянные взгляды, пил то пиво, то шампанское, то водку. Ни одного громкого тоста, ни одного выкрика «Горько!»

Я с ним столкнулся в туалете, с этим пацаном. Где-то через час после начала ужина.

– Не бойся, – сказал я ему. – Через месяц-другой без проблем разведешься. Я это уже проходил!

Он посмотрел на меня уважительно, с доверием во взгляде. Наверно, так я сам иногда смотрел на Давида Исааковича, слушая его жизненные истории, из которых иногда вытекала и тут же исчезала некая мораль.

Под конец ужина ничуть не охмелевшая бывшая жена Давида Исааковича взяла слово. Она поднялась со стула. Поправила брошку, оправила платье. Взяла в руку бокал с вином.

– Давид, – сказала она. – В последние годы я думала о тебе плохо. Но теперь вижу, что все-таки… все-таки ты остался хорошим человеком. Ты сделал для нас все, что было в твоих силах. Это, конечно, немного. Но я хотела бы выпить за тебя и пожелать тебе долгих лет счастья и здоровья. Мы тебе будем писать. Постарайся изменить свою жизнь и стать нормальным членом общества.

Она наклонилась к своей сумочке, висевшей на спинке стула. В ее руке появился маленький конвертик. Звякнуло что-то металлическое.

– Вот, возьми, – протянула она конвертик старику. – И не думай о нас плохо. Мы тебе самые родные люди, роднее у тебя нет!

Давид Исаакович взял конвертик. Снова что-то звякнуло.

– Это что? – осторожно спросил он.

– Это ключи от квартиры, в которой ты прописан и почти никогда не жил! – Мирина мама покачала головой. – Теперь ты можешь переехать туда и начать новую жизнь.

«От квартиры? – думал я. – Нет, это ключи от комнаты в коммуналке. Хотя и это в сто раз лучше, чем его землянка на Трухановом острове. Впрочем, вряд ли он свою землянку бросит».

– Давай я тебя поцелую. – На глазах у Мириной мамы выступили слезы. Она обошла стол, остановилась возле поднявшегося Давида Исааковича. И они обнялись. Поцелуй длился пару минут. Я в этот момент покосился в сторону свадьбы «по беременности». Там никто не целовался!

Киев. 1 сентября 2004 года.

– Через шесть лет наши дети пойдут в школу, – говорит Светлана.

Я стою перед зеркалом и завязываю на шее итальянский галстук. Оборачиваюсь. Смотрю, словно ребенок в ожидании фокуса, на ее большой живот. Улыбаюсь. В душе ощущается какое-то глупое счастье. И совершенно не важно, что сегодня скажет Догмазов и его приятель из Администрации президента. Бог с ними. Решение принято. Жизнь толкает меня в пасть льва с золотыми зубами. Золото мягкое, но даже оно может проколоть насмерть, если острое, или вышибить мозги, если в слитке.

Ночью я выстраивал логические ряды: молчание – золото, молчание – знак согласия, нефть – черное золото, сахар – белая смерть. Бессонница ввела меня в странное состояние. Будь это позапрошлый век, я бы провел темное время суток в одиночестве за карточным столиком. Раскладывал бы пасьянс и попивал шампанское.

– Ты же сегодня рано вернешься? – спрашивает Светлана.

– Не знаю.

– Вечером придет Жанна, – осторожно произносит она.

Я вижу краешком глаза, как она настораживается в ожидании моей реакции.

– Хорошо, – неожиданно для самого себя говорю я.

Запах духов, оставленный Жанной с Окружной, сохранился в моей памяти. Кажется, я даже соскучился по нему. А тут еще репортаж о жизни проституток в одной из газет. Хоть плачь! Жизнь может толкнуть человека на все что угодно. Вот и меня жизнь в лице Догмазова толкает туда, куда я вряд ли отправился бы по доброй воле. Стало быть, Жанну на Окружную тоже вывела жизнь в чьем-то лице. А может, просто жизнь. Безденежье, беспросветность.

– Она где живет? – спрашиваю я, сопоставляя изумрудный цвет галстука с темно-зеленой рубашкой и темным, но не черным пиджаком.

– С мамой, на Борщаговке. В однокомнатной квартире.