– А я, – продолжала Майя, – когда привожу в порядок ногти, то кожу у основания ногтя соскребаю до тех пор, пока не почувствую особую, колющую боль. И мне это нравится. Для меня такая боль – особый сигнал! Колокольчик! Который звенит, напоминая, что я жива, что все мои нервные окончания готовы принимать и воспринимать окружающую жизнь. И реагировать на нее. Я всякую боль на себя примеряю. Будет тебе больно, я и твою боль примерю! Когда с Игорем это произошло, я была готова его сердце себе пересадить, чтобы и эту боль сделать физической, чтобы носить его в себе до смерти. Сейчас эта боль уже не актуальна. А новой нет.

Последние слова она произнесла с сожалением, и я едва удержался от того, чтобы снова не посоветовать ей обратиться к психологу или психиатру.

Но вместо этого я предлагаю пойти и выпить кофе у нее, там, где холодный сквозняк вызывает странное удовольствие.

Она пугается. Наотрез отказывается. Говорит, что ей вообще кофе не хочется. И буквально через пять минут уходит, оставив меня в весьма озадаченном состоянии.

«Почему? – пытаюсь я понять такую ее реакцию на мое безобидное предложение. – Или все-таки она посчитала мое предложение двусмысленным?»

Я вдруг начинаю хохотать. Меня осенила догадка: Майя могла подумать, что я просто ее возжелал как женщину! Да, женщина могла бы так подумать, хотя у меня и в мыслях до сих пор не было никакого эротического любопытства к ней, к Майе. Но сказать ей это – обидится. Помолчим.

Киев. 11 мая 1985 года.

К универмагу «Украина» мы с Мирой и ее мамой приехали за полчаса до открытия. Подошли к группе людей у центрального входа.

– Номер сто пятнадцать! Фамилия? – выкрикивал кто-то.

– Иванченко! – ответил женский голос.

– Вы теперь сто четвертая!

Я видел, как женщина наслюнявила огрызок химического карандаша и быстро написала им свой новый номер на ладони.

– Это очередь на холодильники, – понимающе объяснила мне Мирина мама.

Мы отошли чуть в сторону.

Универмаг открылся ровно в девять. Мужские костюмы продавались на втором этаже.

Уже через пару минут мы нашли нужный отдел и разбрелись по нему, рассматривая однообразное разнообразие мужских костюмов. Отличались они в основном только размерами. Конечно, были тут и черные, и темно-синие, и даже серые костюмы, но все одинакового покроя.

– А какой у него теперь размер? – спросила, оглянувшись на дочку, Лариса Вадимовна.

– Ну, он примерно такой, – Мира обняла воображаемого отца.

– Так похудел? – удивилась мама.

Мира пожала плечами.

– А у тебя какой размер? – спросила она, прищуренно глядя на мой потрепанный джинсовый пиджачок, купленный еще года три назад у знакомого фарцовщика.

– Сорок восемь-пятьдесят, – ответил я.

– Так он что, – Лариса Вадимовна опять перевела взгляд на Миру, – он что, худее его? – кивнула на меня.

– Да, худее и ниже.

– Ну, что ниже, это я помню! Но на всякий случай лучше взять сорок восьмой. – Снова взгляд в мою сторону.

Минут через пятнадцать она остановила свой выбор на сером костюме швейной фабрики «Салют». Ничего особенного. Пиджак на четырех пуговицах, брюки с молнией в ширинке. Вполне пристойный выбор. Только цвет мне не понравился. Слишком мышиный.

Рубашку и галстук купили за пять минут. А вот в отделе обуви пришлось потоптаться. Размера ноги Давида Исааковича никто не знал. Мама Миры решила вычислять размер с помощью логики. Чаще всего встречается сорок второй. Вот и у него, она кивнула на меня, тоже сорок второй. Но Давид ниже на полголовы. Тридцать девять – это еще женский размер. Настоящие мужские размеры начинаются с сорокового. Так что у Давида, наверное, сорок первый!

Коричневые туфли были на два рубля дешевле черных, и эта разница сыграла свою роль.

– Теперь надо отдохнуть, – устало выдохнула Мирина мама.

Мы спустились на первый этаж, и она купила три стакана чая и три ромовых бабы.

Киев. Август 2004 года. Вечер.

– Где вы находитесь? – трещит из динамика диспетчерской связи женский голос.

– В лифте! Застрял! – кричу я.

Сегодняшний день после явления Догмазова покатился по наклонной. В моем кабинете нашлись потерявшиеся документы на приватизацию Суходольского кирпичного завода. Тот завод стоит копейки, но министр договорился до того, что сказал, будто я специально торможу приватизацию – ради собственных корыстных интересов. После этого я не удержался от двух рюмок «Хэннесси» и теперь вот, приехав домой, застрял в лифте.

– Нажмите кнопку «Стоп»! – командует диспетчер.

– Я и так стою.

– Нажмите!

Я нажимаю.

– Нажали?

– Да.

– Теперь нажмите кнопку нужного этажа.

Палец вдавливает в металлическую панель кнопку «13», как врага. И лифт почему-то едет вниз.

«Надо поговорить со Светланой», – думаю я, пытаясь настроить себя на спокойствие.

– Вы вверх? – спрашивает девочка с белым пуделем на поводке, появившаяся в открытых дверях лифта.

– А это какой этаж?

– Пятый, – отвечает девочка.

– Мне надо вверх, но лифт поехал вниз.

– Значит, вы уже были наверху, – спокойно объясняет мне девочка.

– А тебе вниз?

– Мне на первый! Надо Павлика выгулять. – Она кивает на собаку.

Я спускаюсь до первого и снова нажимаю кнопку своего этажа.

В квартире тихо звучит музыка. Из гостиной в холл падает свет. Слава богу, Светлана дома. Мне очень хочется с ней поговорить, обнять ее, погладить по животу, в котором, как рыбки, плавают двое наших детей.

Мою руки. Захожу в гостиную. А там сюрприз. За столом напротив Светы сидит – я не могу ошибиться – Жанна с Большой Окружной. Она сидит лицом ко мне и улыбается.

– Ты сегодня поздновато, – обернувшись, говорит Светлана. – Но мы все равно без тебя не ужинали.

У меня отнимается речь. Мало того, что у меня в квартире сидит проститутка с Окружной, так нам еще предстоит и ужинать вместе! Замечательно! Что делать? Поднять скандал и выгнать ее к чертовой матери? Что скажет Светлана? Это же она ее сюда позвала. Больше некому. Да и скандалы я не люблю. Я тяжело вздыхаю.

– Сережа, – Светлана улыбается, – сделай пока нам кофейку и закажи по телефону пиццу с креветками.

– Тебе же нельзя кофе!

– А Жанна принесла кофе без кофеина. Там, на кухне. А ей – нормальный!