Но разве она не была уже наполовину развращена собственным любопытством? И когда после первого крещения она попросила чего-нибудь еще, двигала ею не жажда наслаждения, а тяга к познанию, жадность поскрипывающего карандаша, составляющего инвентарную опись. А это что такое? А вот это? А как еще можно? Перечисленные в атласе названия ей хотелось превратить в осязаемую, поддающуюся фотографированию плоть заграничного путешествия. Но Хильер сказал, что ей надо еще немного поспать, ведь подниматься придется рано: до того как они сойдут в Стамбуле, предстоит сделать множество вещей. Он подарил ей еще одно наслаждение, остановившись на границе, переступив которую, она разбудила бы криком всех соседей. После этого она заснула. Юное упругое тело было покрыто красными пятнами, черные волосы слиплись от пота. Хильер устало взглянул на часы — 6.20. В семь она его растолкала и потребовала то, чего давать ему совсем не хотелось. Некоторое время он еще продержался, но бежали минуты, страсть закипала, уздечка натягивалась — и, закусив удила, он перешел к фаллическому просвещению. И она перестала быть Кларой. Голова его сделалась ясной, нежность исчезла, словно безбилетный пассажир при виде контролера; он смог сказать себе: «Девственниц не осталось; пони и учительницы гимнастики, чем вы там смущенно занимаетесь? Дефлорацией. Со смехом обесцениваете некогда величественный, священный, замешанный на мучении ритуал». В коридоре зазвенели подносы с чаем. Он успел прикрыть ей рот, заглушив вопль оргазма, и, выйдя, добрался до своего, гораздо более скромного. И тотчас окунулся в прозу утра: запер дверь от разносящего чай стюарда, разжег сигару, сказал ей, чтобы накрылась и, как только опустеет коридор, пробиралась в свою каюту. Любовь… Как насчет любви?

— Вы, наверное, считаете, что у меня слишком маленькая грудь? — сказала она.

— Нет-нет, замечательная.

Надевая ночную рубашку и халат, она прямо-таки вся светилась от детского самодовольства.

— А утро обязательно должно начинаться с этого отвратительного дыма? — спросила она.

— Боюсь, что да. Старая привычка.

— Старая привычка, — произнесла она, кивая. — Старая. Жаль, что надо ждать до старости, чтобы чему-то научиться. Вы многое умеете.

— Это умеет любой взрослый мужчина.

— В школе лопнут от зависти, когда я расскажу. Она снова улеглась на койку, подложив руки под голову.

— О нет, — простонал Хильер.

— Они ведь только болтают про это. Обсуждают то, что в книгах вычитают. Нет, я просто умираю от нетерпения!

Хильер был уязвлен. Не дожидаясь урочного часа, он щедро плеснул себе «Олд морталити» с тепловатой содовой. В названии, глядевшем на него с бутылки, казалось, отражался он сам[151]. Клара снисходительно покосилась: тоже, конечно, дурная привычка, но хоть не чадит, как сигара.

— А про что расскажете раньше — про смерть отца или про любовника?

Лицо ее болезненно скривилось.

— Зачем вы так, грубо и жестоко? Действительно, зачем?

— Простите, — сказал Хильер. — Я и в самом деле многое знаю, но забыл я еще больше. Забыл бесстрастность молодости, о которой вы мне напомнили. Этакая бесстрастность сельского жеребца. Знаете, раньше было принято, чтобы какой-нибудь видавший виды удалец вводил молоденьких девушек в курс дела. Ни о какой любви, конечно, и речи не шло. Представляю, насколько смешно вам сейчас вспоминать, как я говорил про любовь.

Она шмыгнула носом, по-видимому, вспомнив о своей утрате.

— Ваши слова я не забуду. О таких вещах я девочкам рассказывать не стану.

— Станете.

Во рту сделалось кисло. Он с сожалением подумал: лучше бы лежал себе сейчас один и спокойно дожидался чаю.

— Впрочем, какая разница, — добавил Хильер. — Просто я забыл, что вы еще школьница. Я ведь даже не спросил, сколько вам лет.

— Шестнадцать.

Чуть усмехнувшись, она снова помрачнела.

— Не такая уж и юная, — сказал Хильер. — Я как-то спал с одиннадцатилетней итальяночкой. А однажды мне даже предлагали девятилетнюю тамильскую крошку.

— Да вы просто ужас что за человек!

Но во взгляде ее он прочел вполне нейтральное одобрение. В глубине глаз торжествующе светилось: «жеребец». Между тем на корабле и впрямь был человек, которого с полным правом можно было бы назвать «жеребцом». «Как вы сказали? Что это еще за словечко?»

— Какой я человек — не знаю, — сказал Хильер, — но трупом мне стать не удалось. Я мечтал о возрождении. Но, возможно, для этого действительно необходимо сначала умереть. Глупо было предполагать, что удастся быть отцом и мужем одновременно. Интересно, однако, какая из этих ипостасей протестует против того, чтобы вас бросили на съедение волкам.

— Я смогу о себе позаботиться. Мы можем оба заботиться о нас двоих. В дверь постучали.

— Чай. Наконец-то, — сказал Хильер. — Наверное, вам лучше встать с койки. Наверное, вам лучше сделать вид, что вы только что зашли, чтобы сообщить мне печальное известие.

Она встала и скромно направилась к стулу. Печальное известие… Вот чем отдавало «Олд морталити». Так, глотнем-ка еще «Печальных известий». Хильер щелкнул замком и отворил дверь. Но увидел он не нового, заменившего Риста, стюарда. Увидел он Алана. В халате, с прилизанными волосами, с мундштуком, в котором дымилось «Балканское собрание», Алан выглядел посвежевшим и повзрослевшим.

— Она провела ночь здесь? — спросил он. Хильер поморщился и пожал плечами. Увиливать не имело смысла. Брат совершил убийство, сестра прошла через «жеребца».

— Да, вы действительно показали нам обоим жизнь другой половины, — сказал Алан. — Все прекрасно!

Хильер почувствовал в неуместности последней реплики привкус «Печальных известий».

— Она пришла и разбудила меня, — сказал Алан, — чтобы сообщить о случившемся. Но, по-моему, все не так уж страшно. Надеюсь, мои слова не кажутся бессердечными.

— Византии он достиг первым[152], — преодолевая неловкость, промолвил Хильер и пожалел об этом — Алан хмуро взглянул на него и сказал:

— Романтик, вот вы кто. Поэзия, игры, фантазии…— и, обращаясь к Кларе, добавил:—Она ведет себя именно так, как я предполагал. Всем сообщила и слегла. Голова у нее, видите ли, раскалывается. Бедняжка подавлена горем. Она поручила капитану обо всем позаботиться. Чтобы поскорее удалили труп с корабля. Нечего глаза мозолить. Труп на борту раздражает пассажиров. Они заплатили за веселое путешествие и, чтобы ни случилось, имеют на него право.