«…A теперь обращусь я к вам, которые остались во граде обреченном; к тем из вас, которые имеют международное значение! И к вам, друзьям, в рассеянии сущим!

Вы, что-то сохраняющие и затворяющие! Не затворите и совести вашей и не прикройтесь значением вашим убийц и предателей.

Поймите, что есть настолько злые вещи, что и приближаться к ним нельзя. Помните, что цель не освящает средства. Знание и искусство не живут на этих вредных корнях. Отличите же, наконец, признаки от сущности. Неужели же затворилась и совесть?

Пусть мой зов просочится к вам, и пусть сердце ваше подскажет вам, где истинный народ и где та ваша Родина, во имя которой вы должны принести все ваши силы и знания.

А вы, друзья, в рассеянии сущие! Пусть и к вам через все наваждения просочится зов мой. Соединимся невидимыми проводами духа. К вам обращаюсь, вас зову: во имя знания и красоты, для борьбы и труда соединимся»[189].

Эта статья была опубликована в уже ставшей теперь эмигрантской финской газете «Русская жизнь» под названием «Ко времени».

Меньше чем через месяц, 28 февраля 1919 года, Н. К. Рерих добавит к этой серии статей пятую заключительную часть, так и не опубликованную:

«По поводу моих статей „Ко времени“ я получил ряд писем от лиц, мне неизвестных.

Сейчас, на отъезд, хочу сказать об этих письмах несколько слов… Наконец, было одно утверждение, по своей простоте всем очень близкое. Было утверждение, что теперь настало время каждому выявить свою истинную сущность.

Вспоминаю. Покойный Серов, чуткий и чистый, всегда говорил:

— Каждому человеку хоть раз в жизни приходится предъявить свой настоящий паспорт.

Именно такое время переживаем и сейчас. Каждый добровольно, свободно и явно должен вписать в графу „особые приметы“ несмываемыми чернилами свое определение.

Можно вписать: мужество, строительство, творчество, сознательная работа, ясность и твердость духа, желание познавать, стремление совершенствоваться, устремление к красоте и знанию.

Или: боязливость, продажность, приспособляемость, потворство, уродливость, ложь и невежество под мертвенным покровом пошлости. Сколько определений надлежит внести беспощадно.

Настало время каждому заполнить четко графу своего свидетельства жизни. Установить навсегда. Сделать тайное ясным. Час, к которому запись должна быть внесена, приближается.

И радостно, если мысли об этом неизбежном выявлении не будут пугать, но встанут на пути человеческом как придорожные знаки. Напоминающие. Указующие преддверие будущего светлого града»[190].

Также определился и сам Николай Константинович, выбрав свой путь, надолго разлучивший его с родиной — Россией.

Леонид Андреев и его жена Анна Ильинична собирались приехать в Гельсингфорс на выставку картин Рериха. Для этого специально было получено разрешение на посещение Гельсингфорса на 8 дней с 24 марта 1919 года. Однако простуда и больное сердце Леонида Андреева заставили отменить поездку, они так и не приехали на выставку картин Н. К. Рериха. Несмотря на это, Леонид Андреев своим творчеством присутствовал на выставке. В конце торжественного открытия вернисажа актриса Л. Б. Яворская читала его статью «S.O.S.» и несколько стихотворений Рериха. Как писал Арабажин в своей статье «Русский праздник: Выставка картин Н. К. Рериха»[191], в газете «Русская жизнь», что именно там было объявлено о сборе средств в пользу Скандинавского общества помощи Российскому воину. Предполагалось из Гельсингфорса перевезти картины в столицу Норвегии Христианию (Осло), а потом в Лондон.

За месяц до отъезда Рерихов из Финляндии, 19 марта 1919 года, Леонид Андреев писал художнику: «Дорогой мой Николай Константинович! Вчера Анатолий Ефимович [Шайкевич] сообщил мне печальную весть, что Вы очень скоро, всего может быть через несколько дней, можете уехать в Европу. Это производит такое впечатление, как будто я должен ослепнуть на один глаз: ведь Вы единственная моя живая связь со всем миром, который лежит к западу от прекрасного Тюрисева. И значит — и видеться больше не будем? И говорить не будем? Дорогой мой, если это действительно случится, приезжайте хоть на один вечерок. Переночуете у меня, будем говорить!..»[192]

Николай Константинович так больше и не увидел Леонида Андреева. В конце мая Рерихи с новыми паспортами были уже на пути в Англию. Последняя короткая остановка в Швеции, где с успехом прошла выставка картин художника, — и, наконец, Рерихи оказались в Лондоне.

4 сентября 1919 года Леонид Николаевич Андреев отправил Рериху письмо, которое догнало его уже в Англии. Прочитав его, Николай Константинович понял, что его спешный переезд был оправдан:

«Вернувшись, застал дом в переполохе. Только что на рассвете налетали аэропланы и бросали бомбы по соседству; одна брякнулась около Шереметевых. Жертв, кажется, нет, но грохот и паника были жестокие. Приходится для матери и детей уезжать, спешно укладываться и проделывать беженство. Поселяемся на даче Фальковского в Мустамяках, и адрес мой теперь, значит, такой: Мустамяки, дача Фальковского, Л. Н. Андрееву. Надоело это, мешает думать и сосредоточиться, дергает за нервы. Гудит, а кто? Нынче на рассвете видел стрельбу шрапнелью из Кронштадта, должно быть, тоже по аэроплану. Красиво, когда далеко. Наши говорят, что особенно страшно было, когда они, после бомб, пролетали обратно и гудели над самой крышей: им никто не мешает, и держатся они очень низко. В довершение зол я простудился, бегая раздетым смотреть стрельбу и слушать разные звуки, и сейчас пишу с трудом.

Все мои несчастья сводятся к одному: нет дома. Был прежде маленький дом: дача и Финляндия, с которыми сжился; наступит, бывало, осень, потемнеют ночи — и с радостью думаешь о тепле, свете, кабинете, сохраняющем следы десятилетней работы и мысли. Или из города с радостью бежишь домой, в тишину и свое. Был и большой дом: Россия с ее могучей опорой, силами и простором. Был и самый просторный дом мой: искусство-творчество, куда уходила душа. И все пропало. Вместо маленького дома — холодная промерзлая, обворованная дача с выбитыми стеклами, а кругом — чужая и враждебная Финляндия. Нет России. Нет и творчества. Как кандалы, всюду волочу за собою большевика и тоску. Статьи — не творчество. И так жутко, пусто и страшно мне без моего „царства“, и словно потерял я всякую защиту от мира. И некуда спрятаться ни от осенних ночей, ни от печали, ни от болезни. Изгнанник трижды: из дома, из России и из творчества, я страшнее всего ощущаю для себя потерю последнего, испытываю тоску по „беллетристике“, подобную тоске по родине. И не в том дело, что мне некогда писать или я нездоров — вздор! — а просто вместе с гибнущей Россией ушло, куда-то девалось, пропало то, что было творчеством. Как зарницы, мигают безмолвные отражения далеких гроз, а самой грозы с ее жизнью — нет. Прочтешь что-нибудь свое старое и удивляешься: как это я мог? Откуда приходило в голову? Какой Вы счастливый, что, потеряв многое, как и я, сохранили творчество во всей его свежести и силе!