— Ступай к себе подобру-поздорову, Александр Данилыч, — с тихой, но внятной угрозой произнес фельдмаршал. — Марта тебе не девка крепостная, чтобы по твоему зову из кровати выскакивать! Ты здесь гость, а хозяин в моем доме — я. Воли царской я не нарушу, не смею, но твоей воли под этим кровом не будет!

Шереметев всей тяжестью подался вперед, и Меншиков невольно отступил на шаг.

— Фрау Марте не будет нанесено никакого урона, — заверил он Шереметева. — Помысли сам, Борис Петрович: закиснет совсем она в дому-то твоем. Скука да скорбь здесь одна. А у меня в Питербурхе куда как весело будет: ассамблеи, пиры званые, кавалеры галантные из самой Европы, танцы, политесы различные… Там ее умения ой как пригодятся! Экономку я, Борис Петрович, давно искал, да чтоб непременно европейского воспитания. Чтобы в доме моем новом все, как надо, устроила! Не одному же тебе, фельдмаршал, такое счастье. Государь мне давно велел обустроиться в Санкт-Питербурхе наилучшим образом. Так что не скупись, фельдмаршал, поделись своим сокровищем! Поверь, ни к чему постыдному я фрау Крузе принуждать не буду. Никогда Александр Меншиков девиц не неволил, а ежели любили меня которые — то по сердечному желанию!

Верно, все верно говорил Меншиков, но только Борис Петрович сразу понял: лжет, котина проклятый, да еще как лжет! Не для того он Марту к себе в дом берет, чтобы она на ассамблеях танцевала да на пирах слугами верховодила. Тела, только ее беззащитного нежного тела жаждет Менжик. А все остальное — потом, если сложится. Но в последней фразе Меншикова чувствовалась правда. Александр Данилыч действительно никого не принуждал к амурам, не брал силой. Жаден был до женской сладости, но галантен. Хитрецом был, но уж никак не насильником! Это несколько успокоило Шереметева, но судьба Марты все равно представлялась ему печальной. В том, что эта необычайная девушка сумеет остаться тверда в любви к своему шведу и устоять перед самыми настойчивыми притязаниями своего нового хозяина, Борис Петрович не сомневался. Только вот станет ли держать ее после этого у себя Данилыч, не пустит ли на солдатскую потеху? Или, не приведи Господь, хуже того, попадется она в дому Меншикова на глаза самому государю?! Петр Алексеевич тоже до женского пола охоч, притом нетерпелив и лют, как зверь, прости Господи. Он отказа не потерпит, враз сволокут девчонку в пыточную! Сейчас Шереметев горько жалел, что не отпустил Марту тогда, под Мариенбургом, а потащил ее за собой в Москву. Бежать ей надо, бежать…

— Уходи, Александр Данилыч, — твердо сказал Шереметев. — Поздно уже. Михайло, проводи господина генерал-майора и губернатора.

Меншиков понял, что это последнее слово, и не стал более настаивать.

Сказал только напоследок:

— Смотри, Борис Петрович, если экономка твоя бежать решится, быть тебе не передо мной, перед государем в ответе.

— Не учи ученого, Данилыч, — сердито буркнул Шереметев и сделал неопределенный прощальный жест. Меншиков тоже кланяться не стал, а, выходя, еще и светильник в прихожей, будто невзначай, полою шубы смахнул. Пришлось Михайле Борисовичу с привратником, матерясь, затаптывать сапогами резво побежавшую по полу огненную змейку горящего масла.

Удостоверившись, что возок государева любимца укатил, Шереметев-младший вернулся к отцу и взглянул на него пытливо.

— Чего ты задумал, батюшка? — спросил он.

— Сам небось догадался, Мишка! — раздраженно взглянул на него Борис Петрович.

— Не дело это, батюшка, государевой воле перечить! — дерзко упрекнул сын отца.

— Это похоть Менжикова, а не воля царева! — вскипел Шереметев-старший. — Государь спьяну или сдуру во всем ему потакает, мерзавцу! Не бывать тому, чтоб пирожник безродный у бояр Шереметевых наивернейшую слугу разбойным обычаем забрал! Мы своих людей не выдаем.

— Конюха, дворника тоже не выдал бы?

— Коли пес верен, и пса бы не выдал! Род Шереметевых за добро добром платит!

Михайло Борисович удрученно покачал головой:

— Батюшка, о роде нашем толкуешь, а сам роду первейшее зло чинишь, девку эту ливонскую защищая. Коли скроешь ее от Данилыча — большой опалы от государя жди! Тебе, старому, все едино, а ты о нас с Анькой помысли! Да мне после этого выше подполковника в жизни не прыгнуть и гвардии не видать! А Аньку кто замуж возьмет? Поручик? Лекарь с Кукуя? О других женихах дочери твоей в опале и мечтать-то зазорно будет! Аньку, кровь нашу, погубишь в незнатности ради челядинки! Да кто тебе эта Марта? Дочь?!

— Она мне доверилась, — печально сказал Борис Петрович и вдруг посмотрел на сына, своего наследника и опору, иными глазами: — Тебя, Мишка, и разумом, и честью боярской Господь не обделил. Да иного чего-то не дал, я и не знаю, как сказать, — чего!

— Сердца, батюшка? — легко прочитал мысли отца сын. — Дал, не сомневайся. Только глупое оно, сердце! Если его слушать, фортуны не видать, славы не видать, богатства не видать…

— Марш к себе, Мишка! — сорвавшись, прикрикнул на сына Борис Петрович. — Глаза б мои на тебя не смотрели… до самого утра! Дорогой растолкай Порфирича, покличь его ко мне.

Старый слуга явился почти сразу, как видно, не мог позволить себе сомкнуть глаз, пока барин принимал у себя столь опасного гостя, как Данилыч-Менжик. Без обиняков Борис Петрович рассказал ему о негаданной беде и заключил:

— Притащили мы с тобой Марту эту на Москву неведомо зачем и, верно, большого маху дали, дураки.

— Я не тащил, боярин, ты тащил. Кто после этого дурак? — счел возможным зло пошутить денщик.

— Вестимо, ты, потому как подлого звания, — парировал Шереметев. — Не умничай, а слушай. Разбудишь Марту да приведешь ко мне, сам ей все обскажу. Ты же, минуты не мешкая, в дорогу ее собирай и сам собирайся. Вещей берите вровень, чтоб в конские переметные сумы вошло. Казны же — сколько в дорогу потребно, и сверх того, чтобы ей хоть на первое время достало. Надобно вам задолго до рассвета выехать. Скачите, коней не жалея, загоните — новых купите. Эх, домой бы ее надо, в Ливонию… Нельзя! Данилыч, как клещ кровоалчущий, своего не отдаст, частую сеть отсюда до самой Ингерманландии раскинет. На этой дороге попадетесь. Даже ты, старый казак, попадешься! В вотчины мои также нельзя — там в первую голову искать станут. Потому вези-ка ее, старина, к себе в деревеньку, заодно бабу свою проведаешь, дочек… Чаю, внуков у тебя нарождалось!.. У себя Марту схоронишь, пока беда не минет. Уразумел ли?

Денщик стоял, комкая в руках солдатский карпус, и не сразу собрался ответить:

— Уразумел, боярин Борис Петрович. Одно невдомек: как тебя брошу, с тобой-то что будет?

— Ты не умничай, а волю мою боярскую исполняй! — притворно насупился Шереметев. Потом помолчал, подошел и по-приятельски положил денщику руку на плечо:

— Со мной? Чаю, не повесит великий государь своего генерал-фельдмаршала из-за девки-то. Послужу еще Его царскому Величеству да России-матушке, и ты со мной! А ныне ступай за Мартой, не мешкая. Спасать ее надо, вот что.