— В общем-то почти все готово, — говорю. — Но хотелось бы еще поработать…

Черт возьми, чего я расшаркиваюсь!

— Поработай, — снова снисходит мастер организации народных празднеств, и мы прощаемся.

На душе гадко. После пепельниковского баритона хочется вымыть уши. И вообще — получу двести рэ (тьфу-тьфу!), и больше на эти кисельные берега — ни ногой!

— Спасибо, — осклабляюсь я вахтерше, и под глухое рычание в спину бегом начинаю третье за день восхождение, а то: Гете, озерная школа, а пропустишь очередь — простоишь второй раз, как миленький!

Успеваю впритык — хорошо хоть бежал не зря — и с нежнейшей улыбкой всовываю голову в кассовую амбразуру. Никому не улыбаются так, как кассиру в день выдачи. Расписываюсь, отхожу, чтобы запихнуть бумажки в кошелек, — и попадаюсь. Тонкий знаток Джона Рида доцент Копылова вцепляется в мой локоть железной лапкой и не отпускает до тех пор, пока я не перекладываю из ее сумы в свой «дипломат» увесистую папку на рецензирование. А куда деваться? Доцент Копылова проедает плешь за пять минут, это проверено. Отобьешься — проест ее твоему научному руководителю, завкафедрой, далее везде. Лучше не связываться.

«Очень срочно». А папочка — кило на полтора! Ладно, черт с ней; теперь — в редакцию!

Не тут-то было: на винтовой лестнице в мой локоть опять вцепляются. Прошу любить: наша профсоюзная жрица, Тинатина Константиновна. Эта могла бы и не вцепляться: при ее комплекции разминуться на винтовой лестнице невозможно.

Здравствуйте, Тинатина Константиновна. Почему не бываю на семинарах политпросвещения? Так я же газеты читаю, первоисточники регулярно… Недавно ехал в метро рядом с Сейфуль-Мулюковым. Не сердитесь, шучу. Это был Фесуненко. Тинатина Константиновна, драгоценная, ребенок у меня — ма-аленький такой ребенок, а работы — мно-ого… Завтра в Дом дружбы? А почему я? Знаете, я, может быть, не смогу, я занят, у меня… Вы что, какое поручение? Зачем? Да постойте же!

Тинатина удивительно легко для ее весовой категории завинчивается наверх, а я, постояв, свинчиваюсь в самом отвратительном настроении. Везунок, а? За пять минут влипнуть в две работы! Не пойду я ни в какой Дом Дружбы — со мной скоро собственная жена дружить перестанет…

Ну ничего. Зато…

Зато я везу в редакцию довесок переводов, и это только повод для визита. А тайная сладость его в том, что у них давно лежит моя подборка, и недели две назад ушла подборочка наверх…

Фурман, как всегда, еле высовывается из-за горы справочников и словарей: привет, садись, я тут вожусь со Стенли Пирсом, роман толстенный, идет в первый номер, сумасшедший дом, ты не обращай на меня внимания, Сережа сейчас будет.

Сижу, не обращаю внимания.

Вскоре приходит Сережа — у него на столе то же, что у Натана, только гора чуть поменьше. А, привет, говорит Сережа, садится и сразу с неподдельной занятостью начинает перекладывать бумаги с места на место. Мне это ужасно не нравится.

— Я тут принес еще переводы, как договорились, — издалека подъезжаю я.

— Переводы? Давай, — говорит Сережа, но энтузиазма в голосе нет.

— Там ничего не слышно насчет моей подборки? — небрежно спрашиваю я, заранее холодея.

— Забодали, — Сережа сочувствующе разводит руками, и в правой невесть откуда возникает моя папка.

— Понятно, — говорю я по возможности непринужденно. И не выдерживаю: — Почему?

— Да нет, переводы качественные, Ларионовой понравились…

Из бумаг выныривает Натан.

— Тебе просто не повезло, — вступает он своим тягучим голосом. — Тут приходил Млынаев, принес главному подборку — те же имена. Ну и сам понимаешь…

Как не понять. Хмыкаю, изображая стоика, коллекционирующего громы небесные. И не выдерживаю тона, язвлю:

— Наверно, хорошие переводы…

Фурман отвечает мне взглядом, полным неподдельной тошноты.

— Ты приноси что-нибудь еще, — оживляется Сережа. — Вообще всем нравится, как ты работаешь.

— Я ношу, — отвечаю я.

— Дима, это нормальный ход вещей, — бубнит из-за своей горы Фурман.

— Ясно, — говорю. — Ну, побежал. Счастливо.

— Заходи, — виноватым голосом приглашает Сережа.

А, подите вы ко всем чертям! Почти выбегаю из редакции. Я ведь уже будто видел страницу со своими переводами и даже, дурень, намекал уже: мол, следите за прессой… Дурень — дурень и есть! Но что ж за невезение такое?

Начало пятого. Можно еще успеть на телефонный узел, но устал, а главное — видеть никого не хочу.

На лестничной площадке темно, и прежде чем попасть домой, я долго тычу ключом в замочную скважину.

— Димка, скорее переодевайся, обед на плите — мне лучше уйти, пока Чудище не проснулось…