позабыть, следующий перл: и дороги бескрайние вились, и бу-бу-бу, бу-бу-бу — в боях, чтобы трубы заводов дымились и комбайны шумели в полях!

Я твержу эту тарабарщину без перерыва, потому что иначе она исчезнет без следа, как рассыпанный набор, потому что это набор и есть — случайных слов, никак не связанных с этим вечерним небом, с жизнью… Ну что же, заполнить бу-бу — и две строфы уже есть. Эта будет второй, а та — третьей. Или наоборот. Без разницы.

Пока варится картошка, мы рисуем. Не знаю, как моя дочь, а я от своих рисунков балдею. Где кошка, где собачка, определит только судебная экспертиза. Досолить картошку я забываю, а когда солю, забываю остудить. Чудище обиженно кричит, и царственным жестом скидывает тарелку со стола. Я ловлю тарелку на лету, дую на ложку, кормлю игрушечное стадо, исполняю с выражением весь репертуар — словом, цирк!

Впихнув все, что можно, в дочь, быстро подчищаю остатки: вот и поужинали…

Шабаш! Отбой всем службам. К укладыванию Ирка обещала быть.

Тупо и блаженно досматриваю программу «Время» — ничего мне не надо, только дайте посидеть, мозги расслабив да ножки вытянув, сколько жилплощадь позволяет. В ящике все, как обычно; план года — досрочно, в Ливане — война, биржу лихорадит, у белых позиционное преимущество, в Москве без осадков.

Ну и слава богу.

— Как вы тут жили? — спрашивает Ирка, входя.

— Ничего, — отвечаю.

— Ты не обижал мою девочку?

— Ее обидишь, твою девочку.

Ирка осматривает места боев.

— Ну и бардачок…

«Бардачок» — это мягко сказано.

— Сейчас все уберу, — жалобно говорю я.

Расчет верный: меня, несчастного, не трогают. Немного очухавшись, снова беру тетрадку и долго сижу, бессмысленно глядя на буквы. Нет, на сегодня все. Пальцы мои высосаны до костей. Слушаю, как бубнит за стенкой Чудище, смотрю, как беззвучно дергается на экране какой-то урод с микрофоном.

День кончается.

Пашка. Боже мой, неужели этого пацана и вправду нет? Не надо об этом думать. А о чем надо? О том, как дописать строфу и припев; когда прочесть толстенную папку, лежащую в «дипломате», откуда взять сто рублей за перевод телефона и трешку на сантехника — да мало ли о чем еще?

Входит Ирка, опускается на табурет.

— Спит?

— Засыпает.

Мы сидим, глядя и не видя друг друга. Потом я подмигиваю, и Ирка морщит нос в ответ.

— Привет, кенгуренок.

— Привет, папуас, — откликается она старым паролем.

— Ужинать будешь?

— Буду.

— Я картошку сварил.

— Ага.

— Ты даже не спрашиваешь, сдала ли я «хвост», — обиженно бурчит Ирка через минуту, ковыряясь в картошке.

— А я знаю, что сдала, — отвечаю я. И уточняю: — Хоть по чему «хвост»-то был?

Ирка перестает жевать.

— Ой, — говорит она наконец совершенно упавшим голосом. — Ой, Дим, не помню.

Минут через десять мы перестаем икать от смеха и ползем баиньки.

Ставлю будильник. Опять досидели до часу.

Ложась в постель, вспоминаю, что завтра, может быть, увижу Пашку. Потом вспоминаю, что забыл позвонить Косицкой. Потом гашу свет и, как в бездонный колодец, лечу в сон.

Глава II. Пятница

Будильник верещит, как поросенок. Прибив его, снова опускаюсь на кровать и прислушиваюсь к организму: то ли мне, как хотел вчера, поработать на свежую голову, то ли, как хочу сегодня, послать все к чертовой матери и положить эту несчастную голову обратно на подушку.

Отчаянным рывком поднимаю себя в вертикальное положение и отправляю тело в ванную.

Проснувшись окончательно, ставлю чайник и вольготно раскладываю бумаги на кухонном столике. Вот она, благодать: утро, тишина, час для работы… Если бы еще не дрянь всякую шарашить, а для души… Но господи, воля твоя, надо уже и сбагрить это наконец.

Открываю тетрадь и перечитываю. Нормально. Если не вслушиваться в слова, то вообще хорошо. А кто будет вслушиваться? Никто и не