– И ещё твой жених был молод, – вскинулась Мэри, – а мне предлагают старого развратника, развалину, которая надеется посеять в моем лоне новый росток династии Валуа. Да меня просто берет оторопь при одной мысли, что он прикоснется ко мне!

А Катерина снисходительно улыбалась.

– Конечно, первое время брак тебе покажется странным, кто бы ни был твоим мужем. Но, думаю, выйти замуж за старика, который будет к тебе добр, будет заботиться и лелеять тебя, даже лучше, чем за нетерпеливого юнца, который не оценит твоей преданности и любви.

В голосе королевы появились грустные нотки, и Мэри бросала на неё украдкой вопросительный взгляд. Не имеет ли Катерина в виду себя и Генриха? Ведь слухи при дворе расходятся быстро, и уже было известно, что даже после того, как Катерина узнала об интрижке супруга с Бесси Блаунт и услала фрейлину, Генрих не прекратил встреч с любовницей. Он поселил её в поместье в Эссексе, которое называют Иерихоном, и, возможно, даже сейчас, улучшив момент, находит время, чтобы навестить юную возлюбленную.

Теперь уже Мэри утешала королеву, говоря, что у неё с Генрихом все будет хорошо.

– Конечно, все будет хорошо, – соглашалась Катерина, словно забыв, зачем пришла к принцессе. Даже гордой испанке было необходимо кому-то излить свою душу. Она поведала, что ждет ребенка, и словно сорвалась:

– О, если бы я могла произвести на свет сына, которого так страстно жаждет Генрих, я была бы очень счастлива!

– Вы так преданы ему, Кэт...

Королева спохватилась: она пришла к Мэри не затем, чтобы плакаться, а чтобы повлиять на неё. И вновь она говорила, объясняла, убеждала; голос её был мягким и обволакивающим, а речи разумными.

Мэри смотрела в окно.

– Я скучаю за Саффолком, – тихо произнесла она. – Лучше бы я не уезжала, просто прожила там всю жизнь.

Эти разговоры продолжались изо дня в день, и действовали на Мэри если не благотворно, то успокаивающе. Катерина надеялась, что мягкостью и убеждениями сможет добиться того, чего не мог достичь Генрих своей грубостью. Но когда однажды она пришла к Мэри с дорогими материями и драгоценностями, чтобы обсудить вопрос о её гардеробе в качестве приданого – Катерина надеялась, что эта роскошь и блеск приведут Мэри в благодушное настроение, – девушка категорически отказалась обсуждать этот вопрос. Когда же королева стала настаивать, с Мэри вдруг случилась настоящая истерика, она рыдала, разбрасывала шелка и драгоценности, кричала, что для неё выйти за Людовика все равно, что обвенчаться с прокаженным, и она скорее готова уйти в монастырь, принять обет безбрачия, чем ответить «да» Валуа. Катерина с трудом удержала себя в руках.

– Конечно, принять постриг, стать невестой Христовой – великая честь. Но представить тебя в облике монахини?.. О, ты лжешь мне, Мэри, лжешь грешно и безрассудно. И я вижу за этим лишь желание оттянуть время, чтобы обмануть наше доверие и опозорить свой род.

Мэри вздрогнула – честь рода Тюдоров все же очень много для неё значила. И слезы с новой силой хлынули из её глаз.

– Я никогда не выйду за Валуа! Никогда, слышите! Королева впервые не сдержалась и вышла, хлопнув дверью. Ей было горько, что она не оправдала надежд супруга, не смогла убедить эту упрямицу; она даже стала понимать ярость Генриха. И ей ничего не оставалось, как отписать ему, что не в силах совладать с непокорной Мэри.

Несмотря на то, что Мэри ответила отказом, в Лондоне приготовления к её свадьбе шли полным ходом. По приказу Генриха Лондон ассигновал королю деньги на приданое принцессы, без устали трудились ювелиры, торговцы, модистки. Здесь, вдали от упрямицы-сестры, Генрих чувствовал себя уверенно, даже был весел. Он не сомневался, что вдвоем с королевой они принудят её к браку, давал всевозможные уверения французским послам, даже обговаривал с ними время возможного отъезда принцессы на континент, набирал свиту, обсуждал кандидатуры сопровождающих. А по вечерам, устав от всей этой суеты, он отправлялся в Эссекс, в уютную усадьбу Иерихон, где проводил чудесные, полные чувственных наслаждений ночи со своей юной и такой покладистой Бесси.

В тот день, когда пришло письмо от королевы, он прибыл в Гринвич в приподнятом настроении, даже что-то насвистывал, срывая шнур и ломая печать на свитке. Но когда он развернул его и прочел послание, лицо короля изменилось, он покраснел до корней волос, а глаза сузились, превратившись в узенькие голубые щелочки.

– Проклятье!

– В чем дело, Хэл? – спросил Брэндон, не поднимая глаз и продолжая играть с любимой борзой короля.

– Эта мерзавка продолжает упрямиться. Теперь она уверяет, что скорее пострижется в монахини, нежели станет французской королевой. Клянусь преисподней, свет ещё не видывал такой дуры! Но я буду не Генрих Тюдор, если не заставлю её подчиниться.

Он вышел. Брэндон слышал, как его величество приказал начать сборы для переезда в Ричмонд. Чарльз сидел, глядя перед собой застывшим взором, совсем не замечая ластившейся к нему собаки.

Все эти дни Брэндон не находил себе места. «Я не глупец, чтобы рисковать из-за неё карьерой», – говорил он себе в который раз, но душа его болела, ему требовалась вся воля, чтобы скрывать свою болезненную тревогу за Мэри. Она сделала то, чего он так опасался – она отказала французскому королю! Немыслимо! Он считал это верхом безрассудства, и в то же время невероятно гордился ею, гордился, что мог разбудить в её сердце такую любовь. Чарльз понимал, что, не будь его, сестра короля не сопротивлялась бы так сильно и отчаянно. И хотя он ни разу не выказал на людях сочувствия принцессе, но он молился за неё. Этот безбожник и циник не пропускал ни одной службы, простаивал на коленях долгие часы, моля того, кто выше воли королей, пощадить и спасти эту удивительную, гордую девушку, осмелившуюся бросить вызов целому миру.

– Наш Чарльз решил стать образцом веры! – подшучивал над ним король.

Брэндон ничего не отвечал, выдавливая вымученную улыбку. И был постоянно настороже. Он слышал, как люди перешептываются за его спиной, обмениваются многозначительными взглядами: порой он даже гневался на Мэри, которая своей непокорностью просто губила его. И в то же время то, что зародилось в нем в ответ на её дерзкое чувство и обольстительную красоту принцессы, было так восхитительно! Это казалось возвращением в юность, со всеми её безграничными порывами души, со сладостной до боли остротой ощущений. Порой он словно с удивлением прислушивался к стуку собственного сердца, которое жило, почти дышало, давая упоительную надежду, что и в этом мире возможно чудо. Потом в спор с сердцем вступал разум, и Брэндон понимал, что должен укротить себя. Но не мог...

Чарльз помимо воли начал переходить на сторону Мэри: он намекал Генриху, что принцесса слишком дорога для Англии, чтобы жертвовать ею ради возжелавшего её старца, неожиданно ставил препоны в переговорах, препираясь по мелочам. Теперь он даже склонялся к поддержке тех, кто придерживался происпанской политики, выискивая способ совершить невозможное – сорвать переговоры. Он понимал, чем рискует, но продолжал вести эту опасную игру, даже зная, что за каждым шагом его следят, даже пристальнее, чем раньше.