Так мог сказать только герцог Бэкингем, потомок Плантагенетов, чья кровь не уступала Тюдорам. Да, Генрих имел право казнить его, но не унижать!

– Убирайся ко всем чертям! – заорал Генрих.

– И не подумаю оставаться, – огрызнулся Бэкингем. – Вам благодарить меня надо за то, что я открыл вам глаза. И пока я не получу извинений – ноги моей не будет при дворе!

Он ушел, расталкивая сбежавшихся на шум придворных, а Генрих вдруг ощутил оглушающий стыд. Что, если Бэкингем прав? Что, если все эти учтивые джентльмены и леди тоже считают, что его сестра, английская принцесса, стала любовницей Чарльза Брэндона, и только этим объясняется её неслыханное упорство?

Король увидел лакеев, выносивших огромную разобранную кровать короля.

– Уберите это, – приказал он, – поставьте на место. Пока мы остаемся в Вестминстере.

Он не хотел дальнейших пересудов, желая разобраться во всем сам. Через полчаса канцлер Вулси, стоявший у окна, увидел, как король верхом с. небольшой свитой выехал со двора. Верхом, а не на барже, значит, он очень торопился. А тут ещё этот слух, о том, что Бэкингема изгнали. Вулси был умным человеком и смог сопоставить два этих факта. Герцог Бэкингем – недруг Брэндона, а воздух давно насыщен скандалом.

– Крамуэл, – обратился он к секретарю, – сообщите, что я сегодня не буду заседать в Совете. Боюсь, что могу понадобиться его величеству в любой момент. И пусть держат гребное судно наготове, чтобы не терять времени, когда за мной пришлют.

За всю дорогу король не вымолвил ни единого слова. Но, несмотря на бешеную скачку, мысль его лихорадочно работала. Неожиданно для .себя король понял, что Бэкингем, вероятно, прав. Надо было быть слепцом, чтобы не понять, что Брэндон и его сестра все это время были парой – и именно этим слепцом он и был. Генрих чувствовал себя обманутым, преданным, обесчещенным. И если окажется правдой, что они любовники... Он так вонзал шпоры в бока коня, словно хотел выместить на нем свою ненависть к этим двоим. Брэндон, его давнишний друг, которому он открывал душу, которого любил, как родную кровь, и Мэри! Кому ещё доверять, как не родной сестре? Лишь за милю до Ричмонда, у переправы, где в Темзу впадает река Крейн, он смог взять себя в руки. Генрих хотел появиться незамеченным, чтобы застать их на горячем: в Ричмонде сейчас мало народа, и это не составит труда. Как наверняка и Брэндону не составит труда уединиться с принцессой. Но в самом ли деле они встретились, чтобы заняться любовью?

Сейчас, когда король подустал после скачки, а течение реки, на которую он глядел, успокоило его мысли, он вдруг подумал, а, может, все это клевета? О, он страстно желал, чтобы все это было неправдой! Ведь как бы ни был дерзок и смел Брэндон, как бы не выказывал внимания его сестре – он ведь не дурак и понимает, чем ему это грозит. Конечно, когда-то он, вопреки воле короля Генриха VII, женился на Анне Браун, но тогда он был очень молод, а теперь ему двадцать девять лет, он сделал карьеру и поднялся по воле его, Генриха, так высоко, что вряд ли станет рисковать всем этим, как бы ни соблазнительна была принцесса. Другое дело – сама Мэри. Генрих неплохо знал свою сестру. Непредсказуемая, импульсивная, не думающая о последствиях – такой она была всегда. И Генрих вдруг понял, что если в Брэндоне он ещё мог сомневаться, то на счет Мэри у него нет никакой уверенности. Как король и хотел, в Ричмонд он прибыл незамеченным. Он шел по анфиладам покоев, распахивая одну дверь за другой, почти не замечал, как изумленно ахали придворные, не отвечал на их поклоны. Оказавшись в апартаментах сестры, Генрих выслушал взволнованный доклад о том, как Брэндон заперся с Мэри и они находятся наедине уже более часа, и от гнева едва не задохнулся, покраснев до корней волос. Он всегда краснел, когда его охватывала ярость. Король стучал в дверь так, что заболели руки, и когда дверь наконец распахнулась, он с каким-то внутренним удовлетворением отметил, какой них у обоих был испуганный вид.

– Разве ваше величество не позволили мне аудиенцию с принцессой? – почти заикаясь, промолвил Брэндон, даже забыв поклониться королю.

Генрих медленно затворил за собой створки двери. Глаза его шарили по комнате. В этом затемненном закрытом покое было нечто интимное... позорящее. И Чарльз, напрасно пытающийся придать себе независимый вид, машинально прищелкивал пальцами. Он всегда щелкал ими, когда нервничал. Мэри не отрываясь глядела на брата, почти машинально поправляя кружево на корсаже.

– Хэл, я не понимаю...

Она умолкла, видя, как его взгляд остановился на измятой постели, которую они не успели поправить. Генрих заметил, что сестра судорожно сделала глоток, словно бы ей не хватало воздуха. Король недобро прищурился:

– Итак, Мэри? Удалось ли сэру Чарльзу объяснить тебе всю нелепость твоего упорства?

Он заговорил нарочито мягко, даже выдавил из себя улыбку.

У неё был растерянный вид.

– Почти, государь.

– О, я не сомневаюсь, что у него для этого есть свои методы.

И он указал на измятое ложе.

– Quid de symbolo?[11]

– Ваше величество, я не понимаю... – она была так бледна, что Генриха не удивило, если бы сестра упала в обморок.

– Я плакала, милорд... Упала на постель и плакала...

– Но слезы оставили весьма малый след на твоих щечках, Мэри. И что же такое сказал наш славный Брэндон, что почти уговорил тебя? Что такого, что не говорили ни я, ни королева?

Брэндон вышел вперед, словно заслоняя Мэри, стал оправдываться... но ни одного путного довода не привел. И все же он «почти» уговорил ее. Генрих вдруг с размаху отпустил ему пощечину, ещё одну, еще.

– Хэл! – взвизгнула Мэри.

У Брэндона были расширенные глаза. Прядь волос упала на лоб.

– Государь!

Он отшатнулся, и новый удар короля не достиг цели.

А Генрих словно иссяк, упал в кресло, все ещё тяжело дыша, широко расставив ноги. Он был весь в пыли после скачки по жаре, даже камни на его камзоле потускнели.

– Я ведь верил тебе, Чарльз. А ты... Ты предал меня. Ты и она. Вы оба заслуживаете смерти.

Мэри стала тихо плакать, Брэндон молчал. Но, как показалось Генриху, вид у него стал даже независимым.

– Ну! – Генрих обращался именно к нему. – Говори! Защищайся!

– Что бы не сказал мой король, я не смею противоречить ему.

– Тогда ты сознаешься?

У Брэндона были прекрасные манеры, и когда он опустился перед королем на одно колено, в этом была известная грация. Глаза же – ну просто невинная девица.

– Мой милостивый повелитель, если моя глупость разгневала вас, то я горячо сожалею. Но клянусь Всевышним и его Пречистой Матерью – я не сделал ничего, что бы зашло за рамки моего почтения к вам…и ко всей августейшей семье Тюдоров.