— Так ты считаешь, что встречался с этим человеком?

— Возможно. Совсем не исключено. Один из тех типов, что торчат по темным переулкам, причем только по пятницам и субботам, когда копы заняты большой наркоторговлей. Скорее всего, промышляет чем-нибудь. Не марихуаной — поднимай выше — героином.

— Уж тогда не поднимай, а падай, ниже некуда, — заметила Мерси.

— Пусть так, — согласился Люк. — Большая шишка… и с крышей.

— А это что значит?

— Ну, у него есть кто-то в полиции — сильная рука, короче.

— И оружие?

— Разумеется. Без этого нельзя. Но сам он его не носит. Чтобы не нарваться на ННО.

— Не поняла.

— Не хочет сесть за незаконное ношение оружия. Скорее всего, за ним приглядывают со стороны. И не исключено, что со стволами.

— Похоже на плохое кино.

— Есть немного… Хотя не все эти фильмы плохие. Помнишь «Криминальное чтиво»? Потрясающе — наркоманы, наркоторговцы…

— Да, да, — тихонько рассмеялась Мерси. — Обожаю Джона Траволту. Под настроение нравится Брюс Уиллис. И эта тоже ничего — как ее…

— Ума Турман.

— Ах да, — новый смешок. — Не знаешь, что это за имя?

— Может быть, немецкое или скандинавское. Она блондинка.

— Искусственная.

— Они все немного искусственные. Они же кинозвезды.

— И все же, — продолжала Мерси, — я хоть и восхищаюсь, как это сделано: прекрасные актеры, все правдоподобно, но, господи боже мой, совсем не перевариваю насилия. Неужели в жизни так поступают — убивают, словно перед ними не люди, а манекены из витрин?

— А как насчет Ленор Арчер?

Мерси опустила глаза в пустой стакан.

— Да, — прошептала она, — добрались и до нашего города.

В воздухе повисли непроизнесенные слова из «Бикон-геральд»: «В Стратфорде совершено второе убийство».

Мерси налила себе вина. Рэгс прыгнул и растянулся у нее на коленях. Она гладила его по спине, пока он не замурлыкал. Потом ее рука замерла.

— Что ты собираешься делать?

— Отыскать его.

— Ради бога, не надо, Люк. Пусть сам вернется. Ведь те, другие…

— Никуда не денутся. Не дадут же они деру только оттого, что я вышел на улицу.

Послышался крик совы.

— В этом году, должно быть, много сов, — заметил Люк. — У меня тоже живет. По ночам сидит на крыше. А по утрам я нахожу на газоне маленькие круглые бляшки — то, что она не могла переварить: перышки, мышиные хвосты, зубы, кости, коготки. И закапываю в клумбы.

— Зачем ты мне об этом рассказываешь?

— Потому что я занимаюсь этим. Хороню в землю то, чего не хочу видеть или о чем не хочу знать.

— Мне известно, сколько горестей было в твоей жизни. И я сочувствую тебе. Иногда не могу понять, как ты выдерживаешь все это — с Джессом, один. А мне кажется, что ты один все время. Но ты выстоял. Пересилил все. И ты жив. Я тобой восхищаюсь, Люк. У тебя должны учиться.

— Не говори так, Мерс. Не надо. Начать уж с того, что в этом отношении ты сама любого переплюнешь. Все потеряла. Все и всех. И Тома, и дочь… Но ведь тоже жива.

— Я должна жить.

— Вот именно. Должна. И я тоже должен. Бог знает, что случилось бы, не будь нас.

— Да.

— Не знаю, как ты к этому отнесешься, — проговорил Люк, не глядя на Мерси, — только можно мне сегодня переночевать здесь?.. Я хочу сказать, на диване или даже в шезлонге. Я просто не могу… не могу…

— Идти домой?

— Да. — Ответ прозвучал едва слышно.

— Я понимаю, это не страх, — мягко произнесла Мерси. — Но тогда что? Боишься, он придет, а ты не будешь знать, что делать?

— Отчасти да.

— А отчасти?

— Что он придет не один. И…

Мерси ждала. Ее пальцы покоились на спине старого кота. Все можно пережить, думала она. Все, но только не одиночество, если ты больше никому не нужен. И когда все надежды улетучились, когда больше не рассчитываешь на какую-то перемену к лучшему, единственный выход — кого-нибудь найти, какую-нибудь открытую дверь.

— Я боюсь, — наконец заговорил Люк, — что он придет и расскажет, что натворил. И я этого не вынесу.

— Конечно, ты можешь остаться, — ответила Мерси. — Диван занят кошками, и я закрываю дверь между домом и верандой. Поэтому ты можешь спать наверху со мной. — Она улыбнулась. — Не беспокойся — я не строю никаких планов. Для меня все это в прошлом.

2

Вторник, 23 июля 1998 г.

— А что мне еще остается думать? У нас была большая любовь. У нас ребенок. Мы вместе стремились в голубые дали — к голубым горизонтам, которые вдвоем воспевали. А теперь все кончено? Так? Всему конец? Точка?

— Почему ты решила, что все кончено?

— Ты не показывался не меньше недели. Целую неделю! Я ни о чем не спрашиваю. Какой смысл? Все равно ты солжешь.

Они говорили на кухне. Потные тела и запотевшие стаканы, потолочные вентиляторы и нарушенные обещания — и, можно сказать, разрушенные жизни. Все было налицо — в каждой черточке, в каждом сердцебиении. Взгляды не встречались, руки не соединялись. Даже стулья не желали приближаться к столу.

— Ты живешь в другом месте?

— Ты прекрасно знаешь, что я прихожу домой. Я почти всегда ночую здесь. Но ты так злишься…

— Я никогда не злюсь.

Стук пальцев по столу и передергивание плеч, которое немилосердно и безжалостно говорило: «Хорошо — никогда не злишься…»

— Значит, черт возьми, выходишь из себя, — произнес он вслух.

— Это называется «беспокойство», «тревога». Кто-то же должен испытывать эти чувства. А с твоей стороны я не ощущала ничего подобного.

Молчание. И затем:

— Ты слишком много куришь.

— Ты тоже. Но разве теперь это имеет значение?

Пауза.

— Ради бога, скажи же что-нибудь. Объясни. Можешь не говорить, кто она. Мне теперь все равно. Господи боже мой, я хочу только знать, что ты не валяешься где-нибудь в канаве.

— Почему я должен валяться в канаве?

— Ты что, не знаешь: в городе убивают. Изнасиловали и задушили женщину. Вторую за месяц. Не слышал, что говорят люди? Или так ушел в свою тайную жизнь, что видишь только одну… как ее там… а остальной мир пусть крутится сам по себе? Не читаешь газет и даже на заголовки не смотришь? Не включаешь ни телевизор, ни радио? Где ты, черт возьми? Где?

Гриффин выпил и только после этого ответил:

— Я здесь. Прямо перед тобой. Ты меня просто не видишь.