— Ладно, иди работай.

— Завтра, — говорю я.

— Хорошо. Завтра так завтра. А это что такое? — спрашивает он, показывая на коробку из-под сигар.

— Да так, ничего. Джонз здесь?

— Откуда я знаю!

— Увидимся завтра, — говорю я его удаляющейся спине.

Он взмахивает рукой над головой.

Я иду по залу в кофейную комнату. Но там пусто. Не видно даже такого непременного ее атрибута, как Кенни. Сделав шаг обратно в зал, я внимательно осматриваюсь, повернув голову налево, потом направо. Не желая признаваться в этом даже самой себе, я все-таки боюсь наскочить на Дженет. Боюсь, что выкину что-нибудь непотребное. Например, плюну ей в лицо.

«День «Д» назначен на понедельник».

Сука.

Чтобы дать себе время подумать, я ныряю в дамскую комнату. Из одной из кабинок выходит Дороти, и при виде нее меня начинает неприятно кружить приступ дежа-вю.

— Привет, — говорю я. — Как ты?

Она поворачивается и идет обратно в кабинку.

— Не знаешь, Джона здесь? — спрашиваю я, когда, по моему мнению, уже можно задать ей вопрос.

— Сегодня понедельник, — отвечает она. — И я не особенно понимаю, почему сама здесь нахожусь.

— Не напоминай, — говорю ей я. — Я пытаюсь забыть об этом дне «Д».

Дороти выглядывает из кабинки, и брови удивленно сходятся у нее над переносицей.

— Тебе надо сходить к врачу, — говорит она, по-матерински беспокоясь за меня. — Беременным не надо…

— Я не беременна, — говорю ей я. Но мои слова звучат неуверенно, потому что в этот момент, бегло взгляну в зеркало, я себя вижу. Поднимаю руку и снимаю со своей головы чердачную паутину.

— О! — Она закрывает дверь кабинки.

— Ты видела Дженет? — спрашивает она через минуту-другую.

— Нет.

— Выглядит потрясающе. У нее сегодня была жаркая ночь, или это еще что-то?

— Еще что-то, — бормочу я. — Мне надо идти.

Я приоткрываю дверь из туалета и выглядываю в щель, чтобы убедиться, что Дженет на горизонте не видно и путь свободен. Потом иду к кабинету Джоны. Он заперт. И никто не отзывается на мой стук, хотя из-под двери просачивается свет лампы. Я плетусь к выставочному залу в южном крыле. Там все так красиво… Все точно на своих местах.

Музей пуст. По крайней мере, пуст без Джоны.

Такой вот кит с пустым пузом[18].

Я иду обратно к машине.

— Когда я вырасту… — начала я как-то летним днем, обращаясь к Джоне и жуя апельсин на ветке старого дерева в парке.

— Звучит так, как будто ты ребенок, — прервал он меня. — Пару сотен лет назад ты была бы уже замужем.

— Ну ты и хватил, — сказала я.

— Тебе же четырнадцать, — ответил он. — Ты уже взрослая.

Я покраснела.

Дюймов на шесть ниже моих босых ног он вырезал на дереве чье-то лицо. Я сидела на одной из нижних веток как раз над его головой. И пальцы у меня пахли апельсинами, потому что я сдирала кожуру с фруктов, которые мы потихоньку взяли у него дома. «Потихоньку взяли» — это вежливая формула для обозначения воровства. Апельсины лежали в пакете, на котором было написано: «Кэро. Не брать!».

— Я прав? — спросил он. Потом взглянул вверх и увидел, что я покраснела. — Ладно, — сказал он, — не обращай внимания. — Какое-то время он молча работал ножиком. А я думала: зачем только я родилась девчонкой и вынуждена терпеть (или не терпеть) эти месячные!

— Так кем же ты хочешь стать, когда вырастешь? — спросил Джонз.

Я посмотрела на него сверху вниз. Он делал вид, что продолжает вырезать, но не мог сдержать улыбку. Я толкнула его ногой в макушку, и он рассмеялся.

— Тебе повезло, что ты парень, — сказала я.

— Да уж. Просто редкостное везение. Тренеры по баскетболу все время долбят тебя за то, что ты тратишь время на такую хренотень, как искусство. Учителя считают, что ты просто идиот. А девчонки пихаются грязными ногами и вытирают их о твои волосы… Куда уж лучше.

В знак сочувствия я ткнула средним пальцем вверх.

— Спускайся, посмотри, что я сделал, — сказал он, не обращая внимания на мой средний палец.

Я соскочила с ветки и посмотрела. Он обрезал нарост и наплыв по краям, и непостижимым образом нарост превратился в морщинистое лицо, а наплыв обрел форму бороды.

— Мне нравится, — сказала я, потому что не знала, как сказать ему, что это лицо одновременно и пугало, и излучало тепло.

Он ждал, и я уголком глаза взглянула на него.

— И? — спросил он.

— Что «и»?

Он вздохнул.

— Ну что же, одно мы, по крайней мере, выяснили. Художественным критиком ты не будешь.

Я фыркнула:

— Я знаю, кем я буду. Никем.

— Как это «никем»?

— У меня просто не будет свободного времени. Все свое время я буду тратить на то, чтобы не дать людям бросить тебя на съедение киту.

* * *

Но музей Джону не глотал.

Я иду назад к машине, влезаю в нее, пытаюсь подумать… и роняю голову на рулевое колесо, в своей попытке обрести душевный покой слишком близко подойдя к рыданиям.

Кто-то стучит в стекло, и я вскрикиваю.

Это Тимоти.

Я опускаю стекло.

— Он ушел, — говорит Тимоти.

— Ушел? Ты хочешь сказать, уволился?

— Уволился? Зачем ему увольняться? Ты что-то знаешь?.. Вот сукин сын! Как раз перед…

— Тимоти! — говорю я, прерывая эту тираду. — Это я тебя спросила, не уволился ли он.

— Ах, вот в чем дело. Нет. Он просто ушел. Уехал. Позвонил мне вчера вечером и сказал, что не придет сегодня. Что ему надо поехать и где-то кого-то найти.

— Где?

— Дома, в Хоуле… нет, в Хоуве, — отвечает Тимоти. — В Хоуве. Что-то в этом роде.

Дома, в Хоуве.

Мы с Джонзом в тумане проехали мимо друг друга.

— Скорее всего он выйдет завтра, — говорит Тимоти. — Они с Дженет… — И он начинает корчить рожи и жестикулировать не хуже комика Монти Пайтона.

— Спасибо, — благодарю я.

— До завтра, — отвечает мне Тимоти.

Я киваю, стираю со своих глаз туман слез и поднимаю стекло. И тут наконец вспоминаю о мобильнике. Почему-то (наверное, потому, что я провела эти несколько дней в Хоуве) я напрочь забыла о его существовании. Меня можно простить. Нет смысла звонить Джоне. Он считает, что сотовый телефон — это вторжение в частную жизнь, поэтому и не побеспокоился обзавестись им.