…от моей юрты до твоей юрты

горностая следы на снегу…

…обещала вчера навестить меня ты, —

я дождаться тебя не могу…

А еще приснилось такое.

Будто вырос в Большой норе.

Упражнялся в беге, в метании копья, в стрельбе из лука, в ношении тяжестей. Сделался такой легкий и быстрый, что на высоту птичьего полета прыгал. Народ Аху обеспокоился: «Мышь Маллуха это кого выкормила? Приемыш из вражеского племени, он что делает?» Тайно пришли на поляну. Спрятавшись за кусты, смотрели. Киш так легко размахивал тяжелым копьем, будто лоскутом мокрой оленьей шкуры. Так легко прыгал через широкое озеро, будто птица вспархивала. Так громко вскрикивал, что приседали старые, всё видавшие олешки. Посмотрев, сказали: «Это ужас, что он делает! Это ужас, как опасно для нас!» Пошли к Учителю, сказали: «Ты старый. Ты скоро совсем умрешь, некому будет унять приемыша. Ну, понял нас? Теперь всё сам сделай».

Так сказав, пошли собирать людей, а Учитель позвал Киша.

«Надень чистую одежду. Чистую и сухую надень». – «Зачем чистую? Я эту на себе высушу». – «Как говорю, так делай!»

Киш послушно надел чистую рубаху.

Мех светлый, нежный. Присел на шкуре медведя, прикрыл мохнатым краем колени.

«Вот теперь правильно, – одобрил Учитель. – Ты этого не знаешь. Я ничего раньше не говорил. Ты не родной мне, как думаешь. Ты не существо народа Аху. Мышь Маллуха выкормила чужого».

«А кто я?» – «К Детям мертвецов иди». – «Они ужасны. Они смерть сеют». – «Тебя не убьют. Я тебя в снегу подобрал. Дочь для тебя вырастил. Думал, ты станешь Учителем. Вот вырос сильный. Очень сильный. А на мою дочь не смотришь. Народ Аху считает опасным такое твое положение. Хотят тебя убить. Не сразу ударят в сердце, а мучить будут. Давай лучше сам убью».

Говоря, вложил в тетиву стрелу, согнул колено, как в молодости.

В самое последнее мгновение, когда щелкнула тетива, Киш подпрыгнул.

«Хэ! – довольно сказал Учитель. – Проворный стал. Быстрый стал. На близком расстоянии от стрелы уклоняешься. Всё равно уходи. Вот убить тебя не могу и защитить не в силах. Завтра придет бригадный комиссар Иччи, а с ним помощники из клана наусчич. Они убьют. Это их дело. Поэтому уходи. Доберешься до Столба, может, поймешь, что делать».

Всю ночь дочь Учителя не спала, шила новые одежды и плакала.

Так сильно плакала, что, не видя иглы, в кровь исколола пальцы.

Но Киш не взял ни лука, ни копья, только маленький поясной нож из китового уса.

Ехал, держась направления на Одинокую звезду. Понесло поземку, небо стало низким. Наверное, сбился с пути, увидел вблизи чужого юношу. Лазутчик Детей мертвецов, так подумал. Догнав, ухватил бегущего оленя за рог. Чужой юноша отвернул в другую сторону, а Киш опять догнал и опять ухватил за рог. Юноша остановил оленя, сбросил капюшон с белых волос, заплакал: «Ну, если стал для тебя, как желанная добыча, убей меня».

«Убью, – согласился Киш. – Но сначала скажи, кто ты?»

«Из Детей мертвецов, вот кто. Раньше нас было три брата. Один и сейчас на стойбище, а я – вот». – «А третий?» – «Потерялся». – «Как давно?» – «Я и не помню». – «Потерялся в снегах?» – «Ну, вижу, сам знаешь. Наверное, за другим братом пришел?» – «Такими словами меня не встречай. Другими словами меня встречай».

«Какими другими? – с надеждой спросил юноша. – Почему другими надо встречать?»

«Я – твой потерянный брат. Одежда на мне чужая, но тело рождено нашей матерью».

Юноша обрадовался. Они поздоровались, обнялись и перестали бояться друг друга.

«Где твое стойбище?» – «Вон за тем холмом». – «Там только две урасы?» – «Ну да, две. Но дальше – много».

«Перед этими горами?» – указал Киш.

«Это не горы, – ответил юноша. – Это тоже урасы. Только каменные».

«Не верю в такое, но едем, – сказал Киш. – Если врешь – убью. Если не врешь – обрадуюсь».

Услышав такой сон, добрая Ильхум сильно огорчилась.

Сказала: «Это Билюкай тебя смущает, не отстает. Всех гонит в одну упряжку».

Даже не посмотрела вслед, но Киш чувствовал – старенькая Ильхум остро чувствует и видит его. Не издалека, как видят бредущие в стороне от него звери, а изнутри. Добрая Ильхум сама сейчас была Кишем. Он ею не был, а она им была.

Так затосковал, что в тундре остановился.

Увидел, за кочками опять прячутся разные звери.

Наверное, всем ужасно интересно увидеть чужую самку.

Позвал: «Икики!»

Мышонок откликнулся.

«Почему гамулы к Айе летают?» – ревниво спросил.

Икики ответил: «Умная». И объяснил: «Я теперь много знаю».

И ещё объяснил: он теперь прислушивается ко всему. Он и раньше ко всему прислушивался, а сейчас ещё больше. Даже переспрашивает, если что. В поиске знаний нельзя робким быть. И не гамул он, конечно, переспрашивает – они не ответят, только над тобой надсмеются, – а сестру Утилиту.

Так гамулы зовут Айю.

«Любовно зовут». – «Почему любовно?» – «Это я так сказал». – «Учти, Икики, у Донгу бывает второй завтрак».

«Да знаю я, знаю, – согласно кивал мышонок. – Я теперь много знаю. У сестры Утилиты такая память, что она с целым облаком гамул спорит».

Тут же пояснил на примере.

Недавно он спросил, что такое программирование, о котором беспрестанно жужжат гамулы, так Айя ему ответила уважительно: «Это всё равно, что рассказать о правильном надевании штанов, Икики. Ну, знаешь, – объяснила, – взять надо штаны так, чтобы ширинка была спереди, а задний карман – сзади; а потом красиво нагнуться, опустить руки до уровня коленок, не торопясь, ну и всё такое прочее. Это и есть программирование».

Ему, умному доктору Ики, многое стало понятно, вот только он не знал, как выглядит программирование на языке ассемблера. Тогда сестра Утилита показала красивой рукой: «Ой, Икики, только близко не подходи!» Боялась его – как мышонка, но уважала как доктора. Пояснила уважительно: «Программирование на языке ассемблера, Икики, это как описывать то же самое правильное надевание штанов, только со всеми подробностями, о которых обычно не думают: вот сокращу на ноге такую-то мышцу, вот согну другую ногу в колене, вот сейчас нахмурюсь, вот растяну другую мышцу, ну и так далее». Любая информация, добавил от себя мышонок, принадлежит афторам.

«А если взломать чужую программу?»

Мышонок задумался: «Это как с чужого штаны сорвать?»

Киш покачал головой: «Мама Ильхум сказала бы – нехорошо».