При таких обстоятельствах 2 апреля 1940 года Ясевич познакомился с моим отцом, за тринадцать дней до того, как наш поезд остановился в Минске по пути в Сибирь. Цитирую письмо Ясевича: «На второй день я имел честь познакомиться с сенатором Гедройцем. Несмотря на обстоятельства, он еще неплохо выглядел и был полон оптимизма… Я помню его длинную шубу… Он подробно меня расспрашивал о последних новостях». К несчастью моего отца, среди заключенных были белорусские стукачи, которые, по-видимому, знали о его довоенной деятельности и положении. Они сообщили НКВД, и начались допросы в советском стиле. После первого раунда, продолжавшегося несколько дней, он вернулся в камеру сильно ослабевшим. Он рассказал, что его держали в комнате, где было по колено воды. За этим быстро последовал второй тур пыток, продолжавшийся дольше. На сей раз он вернулся в ужасном состоянии, опухший настолько, что его было не узнать. Вскоре после этого моего информанта перевели в другую камеру.

У меня есть еще лишь одно свидетельство о моем отце в это время, от Влодзимежа Хаютина-Хатвина, его сокамерника, с которым я встретился в Лондоне в 1978 году. Отец говорил с ним о своих детях и признался, что был с ними слишком суров: «Вот о чем я жалею больше всего в жизни». Он сказал это со слезами на глазах…

Гражина Липиньская в книге Jeśli Zapomnę о Nich…[63] (Paris 1988, рр. 122,129) сообщает, что в начале 1941 года сенатор Гедройц содержался в камере смертников. НКВД не торопилось с казнью. Затем, в воскресенье 22 июня 1941 года Германия нанесла свой удар. Наступление Вермахта на восток было стремительным, и остававшихся в живых заключенных Минского централа погнали по дороге на Могилев. Сегодня эта дорога называется Дорогой смерти. На ней, не доходя до небольшого городка Игумена (советская власть переименовала его в Червень), отец погиб от пули энкавэдешника. Об этом имеется свидетельство очевидца, подполковника Януша Правдзиц-Шлаского, опубликованное в сборнике Zbrodnia Katyńska («Катынское преступление»). «По дороге мы помогали (Тадеушу) Гедройцу, председателю регионального суда Луцка, сильно страдавшему от астмы. Наконец, увидев, что он подвергает нас опасности из-за остановок, он попросил нас оставить его. Поняв, что у него не осталось силы и мы уже не можем ему помочь, мы выполнили его желание и оставили его у дороги. Мы видели, как его застрелили». Убийство, по всей вероятности, состоялось 26 июня 1941 года и было одним из многих, совершенных на отрезке пути между Минском и Игуменом.

Литературным прообразом этого события — казнью крестьянина-философа Платона Каратаева при отступлении от Москвы в «Войне и мире» — мы обязаны перу Льва Толстого. Но есть одно различие: отец принял смерть, можно даже сказать, избрал ее, потому что хотел спасти своих товарищей-заключенных. Его последний акт личного мужества стал актом самопожертвования.

В начале 1960-х годов я поставил памятник отцу в нашем семейном мавзолее на кладбище Повонзки в Варшаве. Поскольку Польская Народная республика была зависима от Советского Союза, мемориал на Повонзках должен был быть лаконичным. Мемориальная доска с более подробной надписью была открыта в здании польского парламента в 1999 году в память о сенаторах Второй республики, погибших во время Второй мировой войны. Среди них имя моего отца. В 2002 году мой сын Мико поставил крест в память своего деда около белорусского города Игумена, где был убит Тадеуш Гедройц.

* * *

В этом повествовании часто упоминается имя генерала Андерса. Без него наша семья и еще 120 тысяч поляков, сосланных в советскую Россию, несомненно, погибли бы. Он был выдающимся генералом и незаменимым вождем для людей, попавших в беду. В то время как их «половина Европы» была в Ялте отдана Советскому Союзу, он сплотил вокруг себя армию и продолжал бороться. Его действия подкреплялись верой — как оказалось, ошибочной — в то, что война между Западом и Советским Союзом неизбежна.

Кроме того, Андерс оставался лидером общества, оказывавшего поддержку гражданскому населению, спасенному им от советской власти. В 1945 году Черчилль выразил желание посвятить его в почетные рыцари. Этот приказ был аннулирован новым лейбористским правительством, которое опасалось реакции Сталина. Генерал принял британское гостеприимство и поселился в Лондоне, где стал самым заметным представителем польских общин в изгнании.

Генерал Андерс умер в Лондоне 12 мая 1970 года. В соответствии с его желанием он был похоронен со своими солдатами на Польском военном кладбище Монте-Кассино.

* * *

В 1958 году моя мать начала работать в Maison Galin[64] и таким образом вошла в лондонский мир высокой моды. В 1964 году, в возрасте 70 лет, она приняла предложение Леона Колонна-Шосновского исполнять обязанности хозяйки и экономки [в доме] для польских ученых, посещающих Англию, и таким образом вернулась к службе на благо общества. В январе 1976 года она была награждена медалью 50-летия Католического университета в Люблине в знак признания «многих лет беззаветной службы» польскому академическому сообществу. В феврале того же года она ушла на пенсию, а через три месяца умерла.

После войны мать разыскала Мартечку в Польше. Они встретились в Торуне (где жили сестры матери) в 1960 году, и с тех пор Мартечка в числе прочих стала получать помощь непосредственно от моей матери. Мартечка умерла ровно на неделю раньше матери. До войны в нашем доме был обычай, что во все важные поездки Мартечка отправлялась перед хозяйкой, чтобы все приготовить. Этой традиции они последовали и уходя в последний путь.

* * *

После нашего отъезда из Деречина в сентябре 1939 года польская община была уничтожена немцами. Семнадцатилетний старший сын Казимира Домбровского Янек был казнен вместе с девятью своими сверстниками. В какой-то момент 1942-го или, может быть, 1943 года деречинских евреев согнали в одну колонну и отвели к уже вырытым канавам, куда они и упали, скошенные немецкими пулеметами. Этой судьбы избежал только пан Шелюбский: по дороге у него случился обширный инфаркт, и он скончался на месте. Моя мать узнала об этом кошмарном событии в Лондоне в 1960-х годах от Юзефа Домбровского, еще одного беженца, оказавшегося в Англии.

В 1944 году Вермахт решил дать бой наступающей Красной армии в Лобзове. Это было разумно, потому что особняк стоял на месте старой крепости. Во время боя советская артиллерия стерла с лица земли дом, парк (точнее, то, что от него оставалось) и служебные постройки. Это был финал в духе Götterdämmerung[65] — финал, который представляется вашему летописцу и де-юре наследнику Лобзова гораздо более приемлемым, чем судьба, постигшая другие особняки в регионе: медленное и унизительное разрушение из-за осознанно пренебрежительного отношения режима, провозглашавшего себя прогрессивным. В 1945 году советские власти включили остатки ферм Лобзова и Котчина в новый колхоз под названием «Щара».