– В самом деле? Хотелось бы знать как! Мой дядя желает этого брака, потому что ему необходимо мое состояние. Он спит и видит, что я сделаюсь женой его сына и буду проводить дни и годы в замке, глядя, как падает снег, дождь, осенняя листва, и ожидая, когда же выпадут мои собственные волосы…

– Да нет же, вы выйдете замуж за Этьена, превратитесь в графиню де Лозарг, то есть в полную властительницу мужа, у которого никогда не было собственного мнения: ведь в новой семье вы станете царствовать безраздельно. Кроме всего прочего, я думаю, что он вас любит.

– Это ничему не поможет, если в конечном счете мой дядя будет властвовать над нами обоими!

– Да поймите же, несчастная дурочка: пока вы несовершеннолетняя девица, у вас нет никаких прав, никакой власти, вы существуете – и только. А став графиней де Лозарг, вы обязаны отдавать отчет в своих действиях только собственному мужу, каковой и сам тогда получит полную власть над собой. Ни маркиз, ни даже король не смогут ему в этом отказать. Вы вправе уехать в Париж. Вам даже придется это сделать, чтобы законным образом вступить во владение своим состоянием! И вы наконец станете свободной… поскольку быть замужем за Этьеном значит не быть замужем вовсе!

Охваченная жгучим желанием убедить собеседницу, мадемуазель де Комбер перешла на крик, разбудивший мадам Пушинку. Кошка сначала окинула хозяйку возмущенным взглядом своих золотистых глаз, затем потянулась, зевнула, показав маленькую розовую пасть, а после этого прыгнула на кровать, чтобы лучше рассмотреть ту, что послужила причиной беспокойства. Ее прыжок отвлек их и заставил Гортензию улыбнуться. Она протянула руку, чтобы приласкать пушистого зверька. Кошка с задумчивым видом поглядела на нее. Без сомнения, она осталась довольна увиденным, а потому пустилась в путь по ложбинкам розовой перины и, урча, стала тереться о руку девушки.

– Она признала вас, – заметила мадемуазель де Комбер. – А это привилегия, ибо она весьма разборчива. Так, она питает отвращение к моему кузену Фульку. Но с вами… Смотрите-ка, ведь ее и ваши глаза имеют одинаковый золотистый оттенок.

Она встала, подошла к зеркалу, поправила кружевной чепец, потом дернула за расшитый шнур, висевший рядом.

– Попрошу Клеманс принести чай, – сказала она со вздохом человека, перенесшего тяжелое испытание. – Это не помешает нам обеим.

Теперь мадам Пушинка стала кружиться по постели, ища для себя подходящее место, и наконец улеглась под боком у Гортензии, скрепив таким способом их договор об обоюдной симпатии…

– Вы любите животных? – спросила Дофина, наблюдавшая за этим зрелищем.

– Да, люблю. Всех! – добавила Гортензия, вспомнив о Светлячке, огромном верном волке.

– Они – отрада тех, кто никогда не имел счастья укачивать ребенка. Но только представьте, Гортензия, что вместо мадам Пушинки – младенец. Он здесь, рядом, лежит, прижавшись к вам. Ради этого счастья, вы уж поверьте, я перенесла бы все казни египетские и всех маркизов де Лозарг прошлого, настоящего и будущего! Послушание может показаться вам тяжелым, но, когда идет речь о таких девушках, как вы, оно способно стать источником великих радостей. Подумайте о той власти, которую вы вручите своему сыну. Кольцо замкнется! Дитя будет де Лозаргом и останется вашим в большей мере, чем какой бы то ни было возлюбленный. О моя малышка, подумайте! Послушайте меня! Не противьтесь тому, чтобы ради вас перед замком посадили куст можжевельника!

– Можжевельника?

– Это обычай в день свадьбы! Вот почему так много можжевельника в наших горах. Он стал прообразом семейного дерева, которое вырастет из нового супружеского союза и раскинет свои ветви над землей…

Появившаяся с чаем на блюде Клеманс прервала монолог хозяйки, и та, видимо решив, что сказано достаточно, умолкла и с улыбкой передала чашку Гортензии. Впрочем, последняя тоже чувствовала, что исчерпала все доводы. У нее было слишком много здравомыслия, чтобы не понимать, что есть доля мудрости в словах кузины. Эта мудрость не была ей по сердцу, но, быть может, вполне соответствовала бы умонастроению ее матери, если бы та однажды не повстречала молодого парижского банкира. Человека, готового взять на себя ответственность за собственную жизнь и жизнь той, которую любил. Все, на что волчий пастырь, одинокий житель каменной хижины, прилепившейся к скале, был не способен. И однако, сколь бы сирым он ни выглядел в сравнении с ее отцом, Гортензия отправилась бы за ним на край света, на самое дно нищеты, ибо как по возрасту, так и по душевной склонности принадлежала к тем натурам, чей разум не властвует над сердцем. Однако Жан, Князь Ночи, не пожелал вести ее в те края по своим трудным дорогам. Может, потому, что любил ее недостаточно? Или слишком сильно?..

До самой ночи Гортензия оставалась в обществе своих мыслей и мадам Пушинки, чей мягкий мех она время от времени поглаживала.

На следующий день мадемуазель де Комбер и Клеманс помогли ей одеться и спуститься в салон. Там ее ожидали кушетка с огромной стопой подушек и подушечек, которые поддерживали ее не хуже, чем добрая постель, но позволяли принять достойную позу. И правда, Гортензию отнюдь не прельщало принимать маркиза, лежа в кровати. В сложившихся обстоятельствах беседа с ним не могла не перейти в столкновение, и юная бунтарка желала сохранить за собой возможность встать и, пусть прихрамывая, покинуть поле боя, если дело примет слишком неприятный оборот. А кроме того, здесь перед ней был сад, от которого ее отдаляли только три высоких окна, и она испытывала необъяснимый прилив сил при виде распускающихся голубых колокольчиков. Эта обстановка не могла стать благоприятным полем для грубых маневров повелителя Лозарга: ему было бы неуютно среди скромного очарования стародевического сада. Впрочем, мадемуазель де Комбер никак не хотелось бы называть старой девой. Ее салон служил как бы продолжением сада и весь расцветал розочками, аккуратно вышитыми на изящных креслах, на двух канапе и кушетке.

– Люблю цветы! – решительным тоном часто повторяла хозяйка дома, и ее проворная игла рассеяла их повсюду, вплоть до завязок на больших полотняных портьерах бледно-зеленого цвета. Цветы стояли и в двух несколько простоватых фаянсовых вазах, украшавших полку камина, в котором горели пахучие сосновые поленья. Все это, как казалось Гортензии, поддерживало ее хорошее самочувствие. Нога уже не заставляла ее страдать, и ей было удобно в платье зеленого бархата, одолженном радушной хозяйкой.

Маркиза ждали к завтраку, но ближе к полудню появился не он, а Франсуа Деве с охапкой сирени в руках.

– Это из дальнего конца сада, они так хорошо пахнут, – объяснил он Дофине, упрекнувшей его в том, что он не принес их на кухню, как обычно. – Мне показалось, что мадемуазель будет приятно вдохнуть их запах, пока они свежи.

– Как это мило! – вскричала Гортензия, протягивая руки к роскошной бледно-лиловой охапке…

– Что за ребячество! – протестующе воскликнула мадемуазель де Комбер. – Вы будете дышать ими с тем же удовольствием, когда они окажутся в вазах. Ну же, несите их к Клеманс, слышите, Франсуа! Я пойду с вами, посмотрю, как там завтрак. Маркиз вот-вот явится!