Швейцар «Европейской» в голубой униформе, покрытой коричневой накидкой, и в цилиндре под старину принял приятелей за своих постояльцев и предупредительно толкнул прозрачную дверь-вертушку.

– Мы, служивый, из другого постоялого двора, – пошутил Эрик Михайлович.

– Как изволите-с, – манерно отозвался швейцар. – А то загляните, угоститесь кофеем.

Эрик Михайлович благодарно улыбнулся и помахал швейцару рукой.

– Иногда чувствуешь, что ты не последнее дерьмо, – бросил он Евсею Наумовичу. – В такие минуты неохота уезжать во Францию, черную, будто она не в Европе, а на Берегу Слоновой кости.

– А когда ты отбываешь? – спросил Евсей Наумович.

– Когда, когда. Через неделю, я же тебе сказал. Ты, что, не слушаешь меня?

– Прости, все соображаю, с чего начать отчет о походе в прокуратуру.

– Он что, был суров, твой Мурженко?

– Поначалу нет, сама любезность, – взял разбег Евсей Наумович и продолжил обстоятельно.

Рассказал, как Мурженко заполнял протокол, словно впервые увидел гражданина Е. Н. Дубровского. Повторил обстоятельства, при которых в мусорном баке двора обнаружили мертвого младенца-мальчика.

– Так в чем же тебя обвиняют, Севка? – перебил Эрик Михайлович изложение уже знакомой истории. – Конкретно! В чем?

– В подстрекательстве к преступлению. Статья такая есть.

– В подстрекательстве?! – Эрик Михайлович остановился и озадаченно посмотрел на приятеля. – И кого ты подстрекал?

– Женщину. Избавиться от ребенка. Сюда можно привязать и понуждение к преступлению. И даже соучастие, – со злой иронией добавил Евсей Наумович. – Вот уже несколько статей.

Они остановились у ступеньки лестницы, ведущей в подвал, где размещалось Арт-кафе «Бродячая собака». Лет пятнадцать назад Евсей Наумович иногда помогал группе энтузиастов – литераторов и художников – восстанавливать полуразрушенный подвал в бывшем Доме Жако, на пересечении улицы Ракова с площадью Искусств. Приют петербургской богемы первой четверти прошлого века, названный по чьей-то прихоти «Бродячей собакой», связывал судьбы множества славных имен, представляющих пеструю картину российской культуры того времени. В основном – поэтов. Кто только сюда не заглядывал. И Кузьмин, и Ахматова, и Бенедикт Лифшиц, и Нарбут, и Гумилев. И Георгий Иванов, и Сологуб. Маяковский, Есенин, Клюев. Гиппиус, Ходасевич, Мережковский. Весь Серебряный век русской поэзии. Бывал здесь и двадцатилетний красавец-поэт Леничка Каннегиссер, возможно, именно отсюда он и направился стрелять в Урицкого, первого председателя Петроградского ЧК. А споры и программные заявления разных литературных течений! Еще подвальчик славился своими пьянками и мордобоем, с вызовом полиции, а впоследствии и милиции. Не говоря уж о людях с маузерами и в кожанках, с их облавами и арестами.

– Знаешь, чем славен этот подвальчик сейчас?

– Знаю. Дорогим кофе. Дорогим и невкусным, – ответил Эрик Михайлович. – Но нас не испугать.

– Еще подвальчик славен своим туалетом, – пояснил Евсей Наумович. – Директор где-то раздобыл водопроводный кран и раковину тех благословенных времен. Бронзовые колесики, какие-то трубки. Настоящие, не стилизованные. Кажется, что только-только туалет оставили. Бенедикт Лифшиц или Блок.

Евсей Наумович замешкался на первой ступеньке и через плечо взглянул на приятеля.

– Послушай, здесь и впрямь никудышная кухня. А тут рядом, у Михайловского сада, отличный междусобойчик.

– Раз все началось сегодня с Георгия Иванова – останемся здесь, – решительно констатировал Эрик Михайлович.

Евсей Наумович покорился. С некоторых пор он как-то избегал сюда приходить. И дело вовсе не в ценах кафе – кафе как кафе, пожалуй даже не плохое. Просто здесь в сознании Евсея Наумовича возникали какие-то странные ассоциации с его собственной судьбой. Попадая сюда, он невольно вспоминал о своем так и не начавшемся писательском пути. О незавершенной научной работе. Такая же судьба постигла и диссертацию на основе архивных изысканий. А ведь какая была оригинальная идея – проследить судьбы реальных прототипов героев произведений классической литературы!

Этот ворох прошлых неудач обострялся в «Бродячей собаке» особым болезненным укором. Конечно, это был уже не тот подвальчик, описанный во многих мемуарах, посвященных Серебряному веку. Сейчас это было вполне благополучное коммерческое заведение, стилизованное под старину – с коврами, живописью, с забавными литературными поделками и муляжами в нишах стен. Да другим он и не мог быть – иные настали времена.

Тем не менее аура каким-то образом сохранилась, повергая Евсея Наумовича в печаль невольного самоанализа. И претензии, которые он собирался выставить своему другу, здесь казались совершенно неуместными.

«Черт бы побрал Лизу с ее простодушным откровением, – думал Евсей Наумович. – Даже если это правда, не сплетня ее подруги Жанны. Жени, или как ее там еще. Чем могут обернуться мои претензии к Эрику? Ставить под удар долгие отношения с единственным близким человеком? Ради чего? Ради такого неверного, иллюзорного понятия, как правда? Кому, когда и в чем познание правды приносило спокойствие? Воистину верна поговорка: если тебе мало твоих обид и огорчений – проси у Бога исполнения твоих желаний! Или мало мне огорчений, связанных с тем несчастным младенцем?»

– Извини, Эрик, – проговорил он вслух. – Я втянул тебя в свои проблемы. Но вызов в прокуратуру меня.

– Испугал, – закончил Эрик Михайлович.

– Признаться – да, – кивнул Евсей Наумович с облегчением, он решительно сбросил тяжкий груз задуманного объяснения со своим другом, по крайней мере на сегодня.

– Честно говоря, я не думал, что дело дойдет до официального вызова на допрос к следователю, – произнес Эрик Михайлович. – Как его фамилия?

– Мурженко, – подсказал Евсей Наумович. – Николай Федорович Мурженко.

Эрик Михайлович направился к столику, что стоял под узким подвальным оконцем.

В стороне, у бара, в покорном ожидании томился мальчик-официант.

– Принеси, дружок, нам черный кофе и каких-нибудь сухариков! – крикнул Эрик Михайлович через пустой зал.

Официант приблизился и, приклеив улыбку к хитроватому лицу, поинтересовался – не желают ли гости чего-нибудь посолидней: отбивную из баранины с луком-фри, сегодня свежая баранина.

– Отравить нас хочешь, душа моя? – шутливо бросил Эрик Михайлович и, упредив растерянность официанта, добавил: – Неси поначалу кофе. И коньяк прихвати, грамм по пятьдесят.

– А лучше по сто, – вмешался Евсей Наумович и, взглянув на приятеля, добавил неуверенно: – А может, и впрямь рискнем, поедим чего-нибудь? Поверим алгеброй гармонию?

Эрик Михайлович одобрительно кивнул и посмотрел на матерчатый полог, за которым скрылся официант.

– Между прочим, – проговорил Евсей Михайлович, – эта пушкинская фраза вполне могла быть лозунгом акмеистов. Так что Александр Сергеевич может считаться апостолом акмеистов. А то все – Мандельштам, Кузьмин.