И в те дни, как она и сказала Кормаку, в ней родилась ненависть к Кулейну, и она убила его вторую жену и дочь.

Но в самом конце, когда Кулейн лежал, умирая, после поединка с Гильгамешем, она отдала свою жизнь, чтобы спасти его, – обрекла себя этому вечному аду.

Теперь перед ней стоял очень простой выбор. Помочь Кормаку или уничтожить его? Все, что составляло разум былой Царицы-Ведьмы, требовало убрать мальчишку, семя Утера, который сам был семенем Кулейна через Алайду, его дочь. Семя ее погибели! Но ее сердце тянулось к юноше, который вошел в Пустоту ради любимой. Кулейн сделал бы то же.

Ради Горойен…

Что сказал мальчик? Возможность обрести плоть?

И он думал, что это ее соблазнит? Откуда ему было знать, что такой дар привлечет ее меньше всего!

Вошел Гильгамеш и снял шлем. Лицо у него было в чешуе и выглядело почти змеиной мордой. От красоты, которая отличала его при жизни, не осталось и следа.

– Отдай мне мальчишку, – сказал он. – Я жажду его жизни.

– Нет. Ты не получишь его, Гильгамеш. Мы вместе отправимся к Башне и возьмем ее штурмом. Ты будешь сражаться рядом с Кормаком, и, какая бы опасность тебе ни угрожала, ты будешь оберегать его жизнь.

– Нет!

– Если ты любишь меня, если когда-нибудь любил, ты выполнишь эту мою волю.

– Почему, матушка?

Она пожала плечами и отвернулась.

– На это нет ответа.

– А когда мы возьмем Башню? Конечно, если сумеем ее взять.

– Тогда мы освободим Утера.

– И что получим взамен?

– Взамен мы не получим ничего. Вот наша награда, Гильгамеш: Ничто. И не знаю, что другое я предпочла бы ей.

– Ты говоришь бессмыслицу.

– Ты когда-нибудь любил меня?

Он взял шлем, склоняя голову.

– Ничего, кроме тебя, я не любил, – ответил он просто. – Ни жизнь, ни битвы.

– И ты сделаешь это ради меня?

– Ты знаешь, я сделаю все, что бы ты ни попросила.

– Некогда я была царицей среди богов, – сказала она. – Я была красива, и мужчины считали меня мудрой. Я была рядом с Кулейном в Вавилоне. Мы низвергли Молека и верили, что одержали победу над великим злом, и люди клялись, что будут воспевать меня до скончания времен. Не знаю, все ли еще они меня воспевают.

Гильгамеш надел шлем и, пятясь, покинул покой.

Горойен не заметила, как он ушел. Она вспоминала тот чудесный весенний день, когда она и Кулейн связали себя узами брака под Великим Дубом. Мир тогда был юным, а будущее – предельным.

В течение пяти дней два легиона Герминия Катона, неся и неся потери, выдерживали свирепые атаки готов, отступали под покровом темноты и занимали новую позицию, преграждая все сокращающуюся дорогу на Эборакум. Легионеры с ног валились от усталости, и на пятую ночь Катон созвал их начальников.

– Теперь, – сказал он им, – наступил час доблести. Теперь мы нападем.

– Чистейшее безумие! – не веря своим ушам, заявил Деций. – Это час отступления. У нас осталось меньше шести тысяч человек, и некоторые не в силах даже щит поднять.

– А куда мы отступим? В Эборакум? Его невозможно оборонять. Дальше на север в Виновию? Там мы столкнемся со вторым войском готов. Нет. Сегодня же ночью мы нанесем удар!

– Я в этом участвовать не собираюсь! – заявил Деций.

– Так убирайся в Эборакум! – рявкнул Катон. – Я и за десять вилл не оставлю тебя здесь даже на минуту!

Деций вскочил и ушел, а Катон посмотрел на оставшихся восьмерых.

– Кто-нибудь еще?

Никто не шевельнулся.

– Отлично. Так вот: пять дней мы применяли только стратегию обороны и отступления. Готы встали лагерем между двух речек, и мы ударим по ним с двух сторон.

Агриппа, ты поведешь правую колонну. Пробивайся к шатру со знаменем Вотана. Его военачальники будут в середине. Я обрушусь на них слева, поражая их мечами и огнем.

Агриппа, темноглазый молодой воин, с десятилетним военным опытом за плечами, кивнул в ответ.

– Деций кое в чем был прав, – сказал он. – По-прежнему шесть тысяч против вдвое превосходящих сил противника. Если мы нападем, то уже не сможем отступить. Победим или умрем, мой полководец.

– Если рассуждать здраво, о победе нам не следует и мечтать. Но божественный Юлий однажды уничтожил войско, в сто раз превосходившее численностью его собственное.

– Как нам известно из его же «Записок».

– Наступайте широким фронтом и перестройтесь внутри их лагеря. Разделавшись с начальниками, постарайтесь соединиться с моей колонной.

– А если не сможем…

– Заберите с собой столько этих варваров, сколько сумеете.

Катон отпустил их, и они отправились поднимать своих подчиненных. Легионеры бесшумно снялись с лагеря и двумя колоннами направились к лагерю врагов.

В трех милях оттуда готы поставили свои шатры на широкой луговине между двумя речными руслами. Там пылали десятки костров, но почти все воины уже спали.

Выставленные дозорные либо дремали на своих постах, либо завалились спать под кустами. Никто не опасался войска, которое отступало уже столько дней.

В шатре Леофрика, полководца, на награбленных шелковых коврах расположились начальники отрядов, попивали вино и обсуждали захват Эборакума, прикидывая, какие сокровища ожидают их там. Леофрик сидел рядом с обнаженной молоденькой британской девушкой, которую днем изловили посланные на разведку дозорные. На ее лице лиловел синяк от удара, которым один из них свалил ее, прежде чем изнасиловать. Тем не менее она пришлась Леофрику по вкусу. Он уже дважды взял ее и намеревался позабавиться с ней еще раз, прежде чем утром отдать на потеху простым воинам. Он крепко стиснул ее грудь. Она вздрогнула и вскрикнула, и Леофрик ухмыльнулся.

– Скажи-ка мне, как сильно ты меня любишь, – потребовал он, сжимая пальцы все сильнее.

– Я люблю тебя! Я люблю тебя! – простонала она.

– Еще бы! – сказал он, опуская руку. – И я тебя люблю. Во всяком случае, до утра. – Окружающие расхохотались. – Завтра, – продолжал он, – женщин хватит на всех нас. И не деревенских девок вроде этой, но высокородных римских телок с бледной кожей и накрашенными губами.

– Ты думаешь, Катон отступит к городу? – спросил Баский, младший брат Леофрика.

– Нет. Стен ему не удержать. Думаю, он разделит свое войско и пойдет к Виновии, пытаясь набрать воинов среди триновантов, но ничего у него не получится. Нам придется изрядно потрудиться, гоняясь за ним. Но ему конец. Идти-то ему некуда.

– А правда, что в Эборакуме стены обиты золотом? – спросил Баский.