– Нет креста…

– Где же крест царевича? – спросила, еле сдерживая клокочущий внутри гнев, Мария. – Или кому отдала невзначай по нижайшей просьбе?

– Нет креста… Был, а сейчас нету… Потеряла или взяли антихристы вместе с моей разбитой душою…

– То, что потеряла крест царевича, не верю. – Царь приблизил к лицу инокини свое лицо с немигающими злыми глазами и угрожающе произнес: – Придется вспомнить, кому отдала драгоценный родовой крестик Нагих. Опиши тех, кто к тебе приходил и кому ты святой родовой крестик сына отдала.

– Один повыше тебя, боярин… – Марфа задумалась, вспоминая события трехгодичной давности.

Годунов хотел ее поправить, но сдержался, не стоит ее сбивать с тропинки памяти, подумаешь, боярин или царь, пусть только вспоминает. Но все же решил подсказать:

– Опиши лица чернецов.

– У одного лицо одутловатое с красным сизым носом, по виду пьяница, но разумник…

– Почему ты назвала его разумником? – спросил царь.

– Умно говорил на библейские темы, мудрено, сразу видно, грамоте обучен с детства…

Царь переглянулся с Семеном Годуновым, и тот понятливо кивнул:

– Юшка Отрепьев, он же чернец Григорий, точно он… А кто второй, Марфа?

– А вот его лица совсем не запомнила, глянул на меня, как обжег взглядом, и я во тьму провалилась…

– И что дальше, Марфа? – подошла близко со свечой к бывшей царице царица нынешняя. – Очнулась, а креста нет?…

– Точно, откуда ты знаешь, Мария? – простонала Марфа. – Креста нет, а мысль осталась после ухода тех двух чернецов, как будто я сама сняла с себя крестик и подарила им…

– Сняла и подарила, – ехидным голосом подыграла Марфе царица. – Добровольно…

– Конечно, добровольно, – всхлипнула Марфа, – не силой же крестик отняли… Отдала сама, как потеряла…

– Ты соображаешь, что говоришь?! – рассвирепела Мария. – Отдала, потеряла, как будто это одно и то же.

– С крестиком царевича все ясно, как он у Юшки оказался. – Царь снова переглянулся с боярином. – Давай-ка разбираться теперь с твоим сыном Дмитрием. Тебе надо будет в присутствии этого боярина Семена… – показал он глазами на грозного насупившегося боярина, – …выйти на Лобное место и объяснить московскому народу одну простую вещь, что сын твой Дмитрий-царевич мертв… – Годунов попытался улыбнуться, нежно взяв Марфу за подбородок. – …Мертв твой сын – и все…

И тут на Марфу нашел странный припадок. Это был не припадок падучей болезни, наверное, легкий приступ помешательства рассудка. Она отрицательно закачала головой и, все более возбуждаясь, почти закричала в полный голос:

– Нет, он не мертв! Те чернецы мне сказали, что мой сын Дмитрий, сын царя Ивана Васильевича, мой Дмитрий-царевич скоро объявится за границей. И оттуда он восторжествует над небытием своим, смертью смерть поправ!..

– Что ты несешь?! – уже яростно закричала Мария, стараясь перекричать зашедшуюся в неуправляемом крике инокиню. – Что ты несешь, ведьма, нет его, твоего царевича, никто его не резал, сам закололся, играя с детьми в «ножички»…

Марфа неожиданно оборвала крик, лицо ее вновь приняло осмысленное выражение, она подняла указательный палец, как бы указывая то ли на потолок кельи, то ли на небо, и громко произнесла:

– Ведать не ведаю, может, и не зарезан он вовсе, потому как люди, теперь умершие, говорили о спасении ребенка и о том, что за рубежами русской земли…

Царь понял, что кто-то из уже умерших в ссылке бояр Романовых приезжал к Марфе и внушил ей мысль, что ее сын Дмитрий-царевич каким-то чудесным образом не мертв, не зарезан, что он жив. А лукавые чернецы с колдовским взором внушили Марфе еще три года тому назад, что царевич съехал за границу и оттуда пойдет на Москву, – вот он, план Романовых-Сапеги-Пафнутия. А для успеха осуществления этого плана заговорщиков, чтобы Юшке Отрепьеву предстать перед Вишневецкими, Мнишком, королем Сигизмундом настоящим «природным Московским царевичем», не хватало только нательного родового крестика Нагих. Вот и околдовал, как опоил зельем колдовским, чернец лукавый.

Пока царь в своих размышлениях достраивал стройное здание Романовых-Сапеги-Отрепьева, Марья Григорьевна не выдержала и, схватив горящую свечу, со злостью и клокочущей яростью попыталась сунуть ее прямо в лицо, в глаза бывшей царице:

– Выжечь тебе зенки надобно за твои поганые речи, чтобы ты света белого больше не видела и чтобы родовыми крестиками не разбрасывалась, не отдавала первым встречным ворам и колдунам лукавым!..

Марфа вся вжалась в стену кельи, почему-то не закрывая глаз и не пряча лицо руками. Молча, как в столбняке, взирала на ужас происходящего. Царю Борису и боярину Семену Годунову с трудом удалось отвести горящую свечу от лица инокини.

– Не хватает еще слухов новых, что царь ослепил Марфу, бывшую царицу Нагую, как когда-то царя Симеона… – побледнев, выговарил Марье Годунов. – Хватит крови и ослеплений… Вот уж воистину дитятко с характером отродья первого опричника Малюты Скуратова – без пыток, крови, ослеплений никак обойтись не может…

– Больно ты жалостлив нынче к своим врагам, царь Борис, – высокомерно глянула на него мстительная царица. – А на врагов престола надо страх божий наводить, как лучше всего делал мой отец, защищая царство царя Грозного… Как бы через твою жалость не пасть всем нашим царским семейством первого избранного царя от рук воров и изменников царства, присягу царю перешагнувших ради худа-лиха…

Годунову худые приходили вести: все северские города сдались на милость самозванцу. Ему хватило ума оценить хитрость противника, соперника за престол, раз тот повел свое войско не на запад – в Смоленск с его сильной каменной крепостью, – а на города северской земли с деревянными крепостями. Он чувствовал приближение лиха – четырехтысячное войско самозванца разрасталось от первых, пусть и скромных военных успехов: к «Московскому царевичу» из Польши шли толпы шляхтичей-грабителей, с Дона, Днепра шли пограбить русские земли толпы донских и запорожских казаков.

К сожалению, не был Годунов полководцем. Был бы таким, войско в 50 тысяч не перепоручил бы Федору Мстиславскому, а сам бы пошел в северские земли к единственной там каменной крепости Путивля и ударил бы с крепким тылом каменных стен. Наслышан был царь, что не слишком быстро и в охотку движется войско боярина Федора навстречу самозванцу, словно нарочно оттягивает первое решительное сражение. Что мог сделать дипломат Годунов – только потребовать в своем послании королю Сигизмунду отозвать с Русской земли самозванца и казнить его в назидание другим. Король вежливо ответил царю: я никого не посылал в русские земли, у меня своих проблем со шведским престолом хватает, зачем мне замахиваться на московский стол.

Больше всего возмущало Годунова, что «черные люди» его крепостей без всякого сопротивления самозванцу вяжут верных Годунову и присяге воевод и сдают их связанными «Московскому царевичу». Все это еще не было разгулом измены, но царь спрашивал себя: «А чем хуже трусливая сдача городов измены с той же сдачей?» И отвечал себе: «Ничем! И то и другое противно. Стадо баранов идет в плен, вымаливая себе жизнь, а кто-то из трусов-баранов встает под знамена самозванца. При царе Иване Грозном и моем тесте Малюте Скуратове такого не было. Трусливых баранов резали, чтоб другим неповадно было сдаваться».