Вильгельмина сентиментальностью не страдала и считать умела. Она махнула рукой на магазин и, недолго думая, выскочила замуж за хозяина одного респектабельного ресторана в старой части Дюссельдорфа, который давно уже не просто, как говорится, глаз положил на ее фигуру, нет, оба глаза положил. Теперь Вильгельмина ночи напролет простаивала за совсем другой стойкой, теми же округлыми механическими движениями крутила блестящие, никелированные краны пивной раздачи, ловко и привычно наливала за день сотни кружек темного пива, элегантным движением двигала их по стойке, плавным движением руки доставала у себя из-за спины бутылку со шнапсом и выверенным движением, поглядывая метким взором, наполняла маленькие рюмки: одна порция, двойная, тройная. Поглядывая из-за стойки, она царила в пивной, как когда-то в своем магазине, и очень скоро бесшабашная толпа студентов и художников окрестила ее «мамочкой», потому что за кровяную колбасу, именуемую здесь «фленц», за «ольк», то бишь лук, и за рогалики – местные булочки – она разрешала расплачиваться картинами.

Вам помочь был здесь таким же завсегдатаем, как и отец Абрахам. Вампомочь гордо ковылял теперь, стуча деревянной ногой, приобретенной после похорон одной вдовы, которая потеряла на войне троих сыновей и от отчаяния выбросилась из окна, он же сам так расстроился, что слезы застлали ему глаза, и он угодил под собственный катафалк. Он рассуждал теперь значительно меньше, зато пил гораздо больше. На скромные добропорядочные похороны спроса уже не было, в моду вошли пышные погребальные церемонии, людям хотелось потратить побольше денег: чем хуже жизнь, тем помпезнее похороны, и, прожив всю жизнь без Бога и Церкви, требовали непременно, чтобы у гроба был священник. Вампомочь не понимал всей этой «похоронной роскоши», и лживые надгробные речи были ему противны.

Отец Абрахам служил теперь сторожем в большом универмаге, и по ночам, в дни дежурства, когда он бродил среди мертвых товаров, которые для кого-то были жизненно важны, у него было много свободного времени, чтобы как следует поразмышлять об отсутствии справедливости, представавшем его взору во всей красе: с одной стороны – ценники, висевшие на каждом товаре, а с другой стороны – безработные, которые спали на вентиляционных решетках около освещенных витрин, пытаясь согреться теплым воздухом, поступавшим из подвала. Теперь он с особым интересом углубился в чтение Гражданского и Уголовного кодексов и читал эти книги, то и дело с досадой мотая головой, и постепенно к нему все чаще и чаще стали приходить доверители, чье дело в суде казалось безнадежным, им вот-вот должны были объявить обвинительный приговор, но в его глазах они были невиновны, им просто не хватало алиби. Для отца Абрахама, который просто не мог представить себе, что есть люди, которые лгут, эти случаи были подтверждением тому, что законы несут людям одну только несправедливость, что вовсе не люди, а сами законы виноваты в том, что невинных людей осуждают как преступников. Он старался досконально разобраться в каждом случае, и если приходил к выводу, что потерпевший по всем законам жизни невиновен, то по зрелом размышлении просто сам находил для этого человека нужных свидетелей, в крайнем случае и сам выступал в качестве свидетеля в пользу несчастного, ибо справедливость он ставил превыше всего, тут его убеждения совершенно не переменились, а под клятвой в суде он понимал нечто такое, что призвано в критической ситуации защитить человека от произвола закона.

Густав и Вильгельмина теперь реже виделись. Густав жил у Фэн как у Христа за пазухой, а все его заумные философствования терпели фиаско, разбиваясь о ее здравый смысл, и Густав не возражал, потому что Фэн по-своему была права. Ведь она выросла в Обербилке, в том мире, где мерилом мышления была повседневная жизнь. Все, что не имело отношения к сегодняшнему дню, то попросту не существовало, и никакой учитель, никакой священник, никакая газетная статья не могли поколебать эту убежденность – даже сам Густав не мог. «Что есть, то есть, а чего нет – на то и суда нет». Это была та философия, которую приходилось признать, ибо она аналитически безупречно в одной фразе формулировала тот факт, что между словом и делом есть разница. Каждое утро с восходом солнца становилось ясно, как на самом деле выглядит мир, как на самом деле живут люди и что они в действительности думают, и, трезво поразмыслив, можно было понять, что определяет поступки людей. А когда солнце близилось к закату, люди брали в руки газету или слушали радио и, узнав, что сообщается о событиях дня, начинали думать, что все эти сообщения приходят к ним не иначе как с Луны, настолько далеки от реальности были эти слова. Густав, который по отношению к миру и людям никаких иллюзий не питал, был тем не менее эдаким романтическим идеалистом и называл философию Обербилка беспощадным, немилосердным реализмом, циничным сарказмом, лишенным полета, когда люди не верят даже тому, что Земля вертится, и когда каждый человек для них – просто голая тварь. Фэн коротко отвечала, что жизнь есть жизнь, а все остальное – это одни только слова и кто верит словам, тот, значит, просто выпендривается.

Всякий раз, сказав эту фразу, Фэн долго и выразительно смотрела на Густава, и если по всем признакам Густав ничего отвечать не собирался, то она подтаскивала к окну свой соломенный стул, клала длинные ноги на подоконник и подставляла лицо солнцу. Фэн выглядела словно Кармен на пачке сигарет с таким же названием: ее черные жесткие волосы, заплетенные в косу, были откинуты за спину, а спокойный взгляд, волевое лицо с резко очерченными скулами, крупные руки вдохновили бы любого дюссельдорфского художника к созданию полотна «Андалузская крестьянка». Однажды Обронски и Болье уговорили ее сыграть цыганку с трубкой в зубах в какой-то венгерской оперетте, которую ставил Дюссельдорфский музыкальный театр, потому что настоящие цыгане наотрез отказывались выступать на сцене. С актерской карьерой ничего не вышло, потому что Фэн, которая говорила только на дюссельдорфском диалекте в его обербилкском варианте и считала его немецким языком, на премьере зацепилась на сцене за тюк сена и отпустила по этому случаю громкий комментарий, равного которому публика во время представления венгерской оперетты еще не слыхивала. Фэн была дочерью сицилийца и словенки, своих родителей никогда не видела, ее удочерил дворник Якоб, а выросла она у бабушки Тинес.

Бабушка Тинес жила в мансарде, лет ей было как минимум сто, по крайней мере она всех в этом уверяла, и считалась полноправным членом семьи не только потому, что приняла и вырастила Фэн, но и по той причине, что душа ее была открыта для всех, она всегда была готова помочь и делом, и советом, утереть слезы, успокоить, найти добрые слова и уверить в том, что мир отнюдь не так плох, каким он являет себя каждый день во всех своих мерзких проявлениях. Она жила, опираясь на свой ясный, открытый навстречу людям разум, с любвеобильным сердцем, и мудрость прожитых лет подсказывала ей, что основные невзгоды ее собственной жизни уже позади. Она ютилась под кривой крышей, окруженная неугомонными цыплятами, маленькими желтыми пуховыми комочками, которые суетились на полу возле теплой плиты, потому что из закутка рядом со своей комнатой она устроила курятник, и он каждый день приносил ей свежие яйца, а раз в неделю – курицу на суп. Яйца она выдерживала в меду и ела их в таком виде, ведь если питаться такими вот медовыми яйцами, можно прожить как минимум до ста лет, что и подтверждалось ее примером. Кроме того, от всех недугов у нее обязательно находилось наилучшее средство. Если болели уши, помогали ватные жгутики с теплым оливковым маслом, если болело горло, надо было завернуть в платок горячую вареную картошку и обернуть вокруг шеи, при судорогах помогал дым от горящего гусиного пера, который надо было вдыхать, если были тесны башмаки, в них нужно было налить мочи и так оставить до утра. Многие женщины Обербилка тайком приходили к ней за советом: она могла приставить ухо к животу и сказать, кто должен родиться, мальчик или девочка, карты говорили ей, получится ли из жениха достойный супруг, во время войны она привязывала обручальные кольца к волоску жены и держала волосок над портретом мужа, который был где-то далеко на фронте. Если кольцо вращалось вокруг портрета по кругу, это означало, что муж жив, если же оно начинало раскачиваться туда-сюда, значит, он погиб. Иногда она толковала все ровно наоборот, потому что при виде женщин, сидевших рядом с нею с испуганными глазами, переводя взгляд с кольца на портрет мужа и обратно, сердце у нее разрывалось от жалости, ведь в конце-то концов правда существует не для того, чтобы делать людям больно.