Когда Густав прознал, что обучение давно закончено, он посмотрел на Фридриха долгим взглядом, а потом сказал: «Ну что ж, приглядись, может, найдешь себе что-нибудь по душе». Фридрих начал приглядываться и нанялся сначала на пивоварню, сидел рядом с водителем в кабине массивного фургона с пивом, который тянули два бельгийских тяжеловоза, страшно неповоротливые. Он разносил маленькие бочонки по пивным, а большие бочки сбрасывал сначала на подушку, потом скатывал через люк в подвал, со всеми хозяевами вскоре перешел на «ты», везде его угощали пивом и шнапсом, на свой страх и риск он попробовал заняться еще и перевозкой муки, наняв в пивоварне упряжку лошадей, стал возить мешки с мукой с мельницы по пекарням, таскал двухсоткилограммовые мешки, но не учел, что корм для двух лошадей стоит в день довольно дорого, бросил это дело, потом несколько недель таскал мебель, помогая разным семьям при переезде на другую квартиру, волочил тяжеленные шкафы с четвертого этажа одного дома вниз, а затем на четвертый этаж другого дома наверх, вскоре получил предложение поработать управляющим в ночном питейном заведении, но и оттуда ушел через пару недель, потому что ночные подсчеты кассовых чеков ему смертельно надоели, снова переключился на торговлю, стал составлять смеси травяных настоек для аптек и уже мечтал о том, что купит во Франции лавандовые плантации и будет поставлять лаванду производителям духов, но потом отправился вдруг на ярмарку торговать жареным миндалем, познакомился мимоходом с изготовителем ламп и принялся гнуть проволоку для абажуров, через неделю бросил эту скучную работу и устроился в магазинчик, торговавший жареным кофе. Здесь ему понравилось, для каждого покупателя он умудрялся подобрать зерна нужной кондиции, и он всерьез начал уже подумывать о том, чтобы выкупить заведение, но тут хозяин сообщил ему, что весь в долгах. Потом он работал на Карлсплатц, где располагался городской рынок, стоял за прилавком, где торговал гусями, утками, курами, яйцами и сливочным маслом, благодаря ему оборот быстро удвоился, ему удавалось продать даже самую старую птицу, он действовал убеждением и вел с хозяйками непрерывные доверительные беседы, которые очень способствовали торговле, он все время зарабатывал деньги и тут же их тратил, потому что в городе теперь не было ни единого человека, который его не знал бы, он со всеми был на «ты», а кабаков вокруг рыночной площади было пруд пруди.

Графиня лежала на возвышении в бронзовом гробу, Мария сидела около гроба, выпрямившись, застыв, не шевелясь. Она обмыла графиню, обрядила ее в приготовленную на этот случай особую льняную рубаху и с помощью парикмахера уложила ее в гроб.

Теперь она сидела у открытого гроба, в изголовье, на маленькой табуретке без спинки и весь день вежливым кивком головы отвечала на скорбное бормотание друзей и знакомых, подходивших к изножью гроба, – так, словно она была дочерью и единственной наследницей и вдобавок ко всему новой госпожой в этом доме.

Она и ночь провела у открытого гроба, несла ночное дежурство возле покойной, сменяла оплывшие свечи, которые в четырех массивных серебряных подсвечниках стояли вокруг гроба и от которых переменчивые тени метались по всей комнате, а все остальное время молча сидела на табурете, смотрела на тени, плясавшие по стенам, то разделяясь, то вновь соединяясь в своем неверном танце, провозглашая жизнь, будя воспоминания. Она думала о тех, прежних дежурствах у гроба в домах шахтеров, которые лежали в грубых дощатых гробах; наскоро обмыв, их прямо в шахте положили в гроб, так что туда насыпался уголь, она вспоминала старинные истории о кладбищенских памятных торжествах в честь умерших, эти дни на польских кладбищах отмечали целыми семьями, вспоминала историю о пустой могиле, из которой восстал некогда один из Лукашей.

В утренних сумерках тени померкли, и воспоминания уступили место дневному ритуалу. Гроб закрыли, графиню повезли на отпевание в церковь, Мария первой шла за гробом, во время отпевания она тоже стояла в первом ряду и неподвижно наблюдала за ходом церемонии.

После отпевания тяжелый гроб подняли на катафалк, Мария следила за тем, чтобы погрузили все венки, потом села в такси и поехала следом за черным катафалком, который медленно продвигался по улицам, и в окошечко черного фургона могла видеть бронзовый гроб графини. На грузовом вокзале гроб втащили в товарный вагон, Мария подписала накладную, обозначив место назначения: «Поместье Лукашей под Познанью близ Бомста», двери задвинули и запечатали пломбой, еще два часа Мария прождала возле закрытого вагона, она стояла одиноко, терпеливо и совершенно спокойно, наконец вагон дернулся, лязгнул и покатился по рельсам прочь. Мария поспешила домой, ведь во время погребения дом ни в коем случае нельзя оставлять совсем пустым, иначе мертвецы вернутся назад, об этом она узнала, когда была еще совсем маленькой, поэтому парикмахеру велено было не ходить в церковь, он сидел взаперти и охранял дом. Придя домой, она обнаружила его у входных дверей в мундире польского улана, с саблей наголо.

Мария продолжала вести хозяйство, как будто графиня была жива. Она не отменила ни одной из своих обязанностей, настояла даже на том, чтобы продолжались воскресные торжественные чтения из польской истории, как доктор Леви ее ни отговаривал, и парикмахер по воскресеньям скучным голосом продолжал читать эти старые, надоевшие истории тем знакомым графини, которые по-прежнему приходили в дом. Мария отвечала теперь за дом, никто не смел ей перечить, она присматривала за всем, ничего не разрешалось менять, все должно было остаться на своем месте, и делала она это не только из благодарности, хотя, разумеется, и по этой причине тоже, она всегда помнила о своей графине, она никогда не забывала о том, чему она у нее научилась, что узнала, но прежде всего она делала это из чувства долга, поэтому она и осталась, она знала, какова ее задача, она исполняла долг перед графиней, ей надлежало вести дом, пока брат графини не примет свое решение.

Решение пришло в письме из Познани, брат постановил продать дом, она передала письмо маклеру, потом водила по дому покупателей и, наконец, присутствовала при заключении договора купли-продажи.

На следующий день, когда новые владельцы переступили порог дома, Мария упаковала свои вещи в корзину с крышкой, добавила к прежним реликвиям благословленные самим Папой коралловые четки, как-то подаренные ей графиней, погрузила корзину на тележку и повезла ее к доктору Леви, который предложил Марии вести его хозяйство. Доктор Леви до смерти перепугался, увидев Марию, которая внезапно, без всякого предупреждения явилась у него на пороге, и сказал, что мог бы прислать за ее корзиной носильщика, но Мария ответила, что это ее личное дело и что она не хотела никого затруднять. Она перетащила тяжелую корзину в свою комнату, распаковала вещи, а уже через два часа подала доктору Леви обед.

Доктор Леви уже давно вел частную врачебную практику в старой части Дюссельдорфа, недалеко от площади Карлсплатц, откуда с раннего утра начинал доноситься шум и гомон рынка. Он знал все болезни своего квартала, знал беды людей, он видел их рождение и их смерть, наблюдал крушение браков и безработицу, измерял давление и выстукивал легкие. Из его рабочего кабинета открывался вид на улицу, ведущую прямо к Рейну, и вереница газовых фонарей выстроилась вдоль нее в парадном строю, все на одинаковом расстоянии друг от друга, а из приемной виднелся вход в подвал соседнего дома, там всегда играл какой-то ребенок, который, увидев в окне доктора, неизменно показывал ему язык.