Помню, папа долгое время сидел возле нее, обнимая. И не выпустил из рук, пока она не успокоилась. «Это просто вещи, – повторял он снова и снова. – Ты здесь. Мы в порядке. Все остальное не важно».

Я опустила карандаш. Руки дрожали. Перед глазами все расплывалось от слез.

Как я могла усомниться в том, что папа ее любил? Хуже того, как я могла сказать ему это в лицо? Я столько лет жила с ними, столько лет своими глазами видела доказательства их любви. Я была несправедливо жестока к нему и без всякой на то причины отправила его под дождь. А если с ним что-то случится?

Время тянулось невыносимо медленно. Десять часов. Одиннадцать. Двенадцать. Час. Два…

Дверь распахнулась и ударилась о стену. Ворвавшийся в коридор ветер принес сырые листья и дождь. Вошел до нитки промокший папа. С трудом запер за собой дверь.

Он вытер мокрое лицо. Заметив в гостиной меня, остановился.

– Тыковка, ты что здесь делаешь?

Я разрыдалась.

* * *

Папа нашел под кухонной раковиной еще несколько свечей. Я зажгла их и расставила в гостиной, пока он переодевался. Вернулся он в пижаме, с переброшенным через плечо полотенцем. Мы уселись за обеденным столом.

– Прости. – Я обняла свои ноги и уткнулась подбородком в колени. – Я не должна была грубить тебе и тете Хелен.

Папа тяжко вздохнул и наклонился вперед, сложив руки на столе.

– Ты знаешь, что я любил твою маму. И люблю тебя.

– Знаю, – тихо подтвердила я.

– Тогда почему сказала такое?

– Потому что чувствую себя так, будто ты идешь вперед, оставив меня позади. – Слабый голос чуть не сорвался. Долгое время мы делили одно горе на двоих. В душе обоих зияла огромная дыра. А потом однажды, внезапно, папа оправился. А я – нет.

– О чем ты говоришь? – спросил он. – Я тут, рядом с тобой. И никуда не уйду.

– Уйдешь! Все уходят. Влюбляются, следуют за своей мечтой, путешествуют, женятся. Я же застряла здесь…

– Тебе кажется, что ты здесь застряла? Ты говорила, что счастлива.

– Так и есть, – поспешно заверила я. Пальцы сплетались и расплетались, пока я пыталась распутать клубок несказанных слов. – Мне нравится работать в «Плюмерии». Нравится находиться там. – И это правда. И всегда будет правдой. Я выросла там: играла на ее лужайках, училась в ее кабинетах, рыбачила с папой, любовалась со смотровой площадки закатами с мамой. – «Плюмерия» – мой дом.

– И всегда им будет. – Папа пристально смотрел на меня. – Но скажи, чем бы ты занималась, если бы ее не было?

Я нахмурилась, сбитая с толку.

– Что?

– Если бы «Плюмерии» не существовало. Чем бы ты занималась?

– Не знаю… – Взгляд устремился в окно. На улице стояла непроглядная темнота. С минуту поколебавшись, я призналась: – Я бы подала документы в художественные школы. Если бы поступила туда же, куда и Оливия, уехала бы с ней в Лондон. Мы это даже планировали. Поселились бы в одной комнате и… – Я покачала головой. – Не важно. Это глупо.

– Почему глупо? – требовательно спросил папа.

Я отпрянула, удивленная злостью в его голосе.

– Я не могу никуда уехать. Как сказала мама, моя жизнь – здесь. Мое счастье – здесь.

Папа зажмурился, прикрыл глаза ладонями. Опустив же руки, стал казаться спокойнее. И печальнее. Он указал на стену за моей спиной.

– Помнишь, когда нарисовала ее?

Картина с ибисами, над диваном.

– Да. – Не забуду ту сцену в день открытых дверей. И мамино облегчение оттого, что я не обманывала. – Она довольно хороша для десятилетки.

– Она довольно хороша, и точка, – возразил папа. – И в десять лет ты была не просто талантлива, но и настолько дерзка и непокорна, что перерисовала свой же рисунок перед всеми родителями и учениками. Помню, как смотрел на тебя и думал: «Боже, чей это ребенок? Куда делась моя малышка Рейна?» – Он опустил голову и рассмеялся. – Если у тебя будут дети, гарантирую, что настанет день, когда ты осознаешь: каждый из них – отдельная личность, индивидуальность, со своими желаниями, не имеющими к тебе никакого отношения. И ты обалдеешь.

Я поморщилась на выбранное им сленговое словечко.

Папа посмеялся и наклонился ближе.

– Хочу, чтобы ты кое-что поняла. Я любил твою маму, но она не была идеальной. Заболев, она возложила на тебя чересчур много забот по гостинице. Это было нечестно. Она думала только о том, чего не увидит и упустит, но забывала о том, что ты – личность со своими мечтами. Наверное, таким образом она пыталась остаться частью твоей жизни и после того, как уйдет.

– А теперь вы с тетей Хелен хотите ее и этого лишить?

Папа вздохнул. Помолчал. Дождь дробью стучал по крыше, заполняя тишину.

– Я задам тебе один вопрос, – наконец произнес он. – Не отвечай сразу. Сначала хорошенько подумай. Загляни в свое сердце и найди правдивый ответ. Сделаешь это для меня?

Я кивнула, не особо желая подыгрывать. Знала, куда все идет.

– Хорошо, Рейна. Скажи мне правду: ты счастлива?

Сознание выдало машинальный ответ: «Да, конечно». Я открыла рот, чтобы дать его, но вспомнила, что не должна отвечать немедленно. Закрыла рот и посмаковала на языке слова словно конфетку. И чем дольше держала их во рту, тем противней становилась ложь, превращаясь из конфеты в горькую пилюлю. И когда я наконец попыталась заговорить, губы скривились и слова не дались.

Папа понимающе кивнул.

– Нам повезло, что она так долго была в наших жизнях. Не забывай, мама пятью годами ранее уже сражалась с той же самой болезнью. И, победив ее, оставила нам пять лет ценных воспоминаний, которых могло вовсе не быть. У тебя ее улыбка, знаешь? Ее лицо. В тебе так много от нее. Это не изменится, куда бы ты ни отправилась и чем бы ни решила заняться.

– Я люблю гостиницу, – в конце концов выдавила я. Глаза щипало от слез. – Я не лгала.

– Но ты не хочешь работать в ней всю оставшуюся жизнь.

Я кивнула.

– Так я и думал. Правда в том, Рейна, что я уже давно размышлял о продаже гостиницы, но не спешил с этим, зная, как сильно ты боишься разочаровать маму. Теперь вижу, что ты всегда будешь чувствовать, будто предаешь ее, отказываясь от этой гостиницы. Поэтому я приму решение за тебя.

Я покачала головой.

– Но… она хотела оставить гостиницу на меня.

– Нет, она бы хотела, чтобы ты занималась тем, что сделает тебя счастливой. Я это точно знаю. – Он пожал плечами. – Если же ошибаюсь, то пусть мама возвращается