– Как же так? – изумился я. Известное дело, с генетикой шутки плохи. Но чтобы нормальный от природы ребенок превратился в такое? – Куда же родители смотрели?

– Кто? Родители? – переспросил меня Благоуханный, будто не расслышал. – А умерли. Феденька пятьдесят второго года. Отец инвалид войны, первая группа, пошел осколок, скончался на операции под ножом, и мать после недолго протянула, видно, любила сильно. Федю в детдом, да куда там! Тут же дал деру. Возвращали, конечно. Пока не пристал к блатным. Ну и пошло, поехало. У меня схожих биографий – восемьдесят процентов из общего количества в тысячу семьдесят шесть больных. Статистика. Хоть плачь. И каждый год принимаем по двести человек. Выписываем, разумеется, тоже. А выписывать их нельзя, потому что некуда. Кому они нужны? Ну, кроме симулянтов-рецидивистов – и такие есть, – держим, терпим. Деньги клинике все время требуются. Думаете, одним республиканским бюджетом бываем сыты? Или, как это теперь модно говорить, сбором добровольных пожертвований?

– Простите, не понял? А разве нет? – изумился я. Нам бы такие варианты, небо в алмазах!

Александр Васильевич приостановился, заговорщицки поманил пальцем, нагнулся к самому моему уху. И сообщил не то, чтобы шепотом, но все же нарочно тихо:

– Вы когда-нибудь уголовное слово «общак» слыхали? Слыхали, не иначе! ОНИ своих не бросают. Но и не своим перепадает кое-что. А вы думали? Официально спонсорская помощь через подставные фирмы. Жить-то надо. Впрочем, лично я от решения подобных вопросов далек. Не по моей части. Только я попрошу… Между нами. Да что я говорю! Вы и так из наших. Тем более от Спицына, Виталия Петровича. Это, знаете ли, марка, вроде знака качества… Да, такие вот дела.

– И как же со всем этим быть? – задал я идиотский вопрос, заранее предвидя ответ.

– Как быть? С каждым годом ситуация только ухудшается. – (Тут мне показалось, что Благоуханный приготовился оседлать излюбленного конька, и я не ошибся). – Мы словно индикаторы неустроенности общества. Чем она сильнее, тем соответственно скорее количество койко-мест растет. – Александр Васильевич продолжал набирать резвый темп менторского, трибунно-ораторского галопа. – Бездомные дети, криминал, тюрьмы под завязку. И главное, ну никаких общественных программ реабилитации. Ведь самое страшное – это что? Многим нашим пациентам абсолютно некуда отсюда пойти. Абсолютно! На развитом западе, к примеру, как? Выписался из психиатрической, и сразу тебя под белы рученьки. Пособие, не которое по безработице, а как инвалиду, значительно больше. Врачебный надзор, трудоустройство – у них не чураются, даже охотно берут, вроде исполняют гражданский долг. Глядишь, нормальным человек стал. Допустим: был я однажды с деловым визитом во Франции, клиника Сальпетриер, ох-хо-хо! Да что рассказывать, мечта идиота, в полном смысле слова, в одной обычной палате один пациент, максимум двое, не то здесь, как сельди в бочке, – грустно постановил Благоуханный и тем самым словно одумался, закрыл предыдущую тему. – У вас, насколько я понимаю, коллега, ко мне есть вопросы, э-э-э, касательно ваших собственных внутренних проблем?

Ну, слава богу, приехали! Ознакомительной экскурсии, стало быть, конец. Да и на что еще глядеть? Узорные деревянные панели в столовых видел? Видел. В «качалке» был? Был. Местную «часовню» осмотрел? Осмотрел. Пора и честь знать. Не то, чтобы я пожалел о потраченном времени, но все это казалось мне лишней прелюдией. Однако не мог же я сказать о том прямо? Александр Васильевич бы обиделся. В ограниченном больничном пространстве заключалась вся квинтэссенция его жизни, как драгоценный нектар в скудельном сосуде. А пренебрегать квинтэссенцией жизни, любой, даже чуждой тебе, распоследнее дело.

Мы прошли в кабинет. Благоуханный, озираясь со странной, вороватой опаской, собственноручно запер дверь на ключ. Предложил сесть. Повисло неловкое молчание в ожидании. Пока я не угадал – нужный мне разговор мне и следует начинать. И как назло, я растерялся.

Застящая разум тьма вопросов, словно стая вспугнутых летучих мышей, закружилась и пронеслась в моей ошалевшей голове. Ошалевшей – оттого, что много накопилось их, какой самый важный, какой на потом, какой вообще задавать не стоило я вдруг перестал соображать. Белый шум. Сознание мое внезапно потеряло свой строгий и четкий ритм, сделалось бесформенным сочетанием порывов и желаний: вот сейчас, немедленно взять и разрешить все мучавшие меня загадки. И страх – может ответов, их нет вовсе? Короче, я смутился и смешался. Благоуханный ждал. Нисколько не пытаясь мне помочь. И правильно, собраться с мыслями я должен был сам.

Я путано начал. Для затравки отчего-то о Феномене. По несколько рассеянному виду Александра Васильевича я довольно быстро предположил, что к этому персонажу он не имеет отношения. А ведь именно Благоуханный, когда еще носил негласные полковничьи погоны, именно он вершил судьбу многих, угодивших под колпак. И распределял. Кого в ведение Минздрава в лице института им. Сербского, кого на простор за ненадобностью – иди и больше не греши, кого и к нам, насколько я понял из осторожных намеков Спицына. Каким образом все это сочеталось в одном милом человеке? Утешение страждущих и наказание неугодных. Воистину, чудеса. Но может, просто-напросто, у Благоуханного была своя вера. Во что-то главное, высокое и светлое. Как у Робеспьера. Мне отчего-то вспомнились слова, которые приписывались Кровавому Максимилиану: «Кто подлинно любит людей, тот навлекает на себя их ненависть, ибо ему приходится совершать поступки, оправдываемые только этой любовью; без нее они были бы немыслимыми преступлениями». Однако вряд ли Благоуханный действительно совершал хоть сколько-нибудь немыслимые преступления, скорее всего, старательно сглаживал их неумолимые последствия.

Потерпев неудачу с Феноменом я, к мимолетному удивлению своему, отнюдь не пал духом, наоборот. Сконцентрировался внутренне, и тот утраченный на время строй мыслей, без которого дальнейшее общение вышло бы невозможным, как-то по своей воле явился мне. Будто бы рассеянность моя дошла до крайней своей отметки, дабы вмиг обернуться собственной противоположностью. Словно бы лютый холод, что, достигнув определенного падения температуры, уже не замораживает, но обжигает живую плоть. Я начал заново. Теперь уже с обобщенной точки зрения. В самом деле, к чему конкретные примеры, если они не иллюстрируют основной тезис. А тезис мой был таков.

В стационаре за номером – ну, вы знаете, каким, – возникли «движения». Контингент, что называется, зашевелился. И внутри него выделилась группа. Активистов, не активистов, но пациентов, пытающихся самовольно влиять на текущий уклад повседневной жизни лечебницы. Не сказать, чтобы явно, и не сказать, чтобы хоть сколько-нибудь агрессивным способом, но все же, довольно необычно. Главврач Олсуфьев, впрочем, далек от настоящего беспокойства, тем не менее, справки навести поручил.

В этом месте Благоуханный меня перебил. Или, в более вежливой форме, – скорее прервал:

– Кого конкретно вы имеете в виду?

Я поспешил уточнить:

– Братья Рябовы, Алданов Виктор Данилович, Бережкова Ксения Маркова, Палавичевский Сергий Самуэльевич, еще… пожалуй, – я запнулся не потому, что смутился произнести Мотины законные Ф.И.О., но вдруг позабыл начисто, как же его официально зовут. То ли Сидоров, то ли Петров, а, ладно! – Еще один, который по нежелательной антипропаганде. – Благоуханный на миг задумался, потом уверенно кивнул, дескать, знаю, можно не прояснять. – Ну и примыкающие к ним Гумусов и Бельведеров.