– Я пришел бы в ужас, принадлежи я к какому-нибудь литературному направлению.

Какое, по-вашему, основное различие между современным писателем и писателем XIX века?

– Погодите. Поскольку я не был лично знаком ни с одним писателем XIX века, мне трудно ответить.

Прежде всего, не было ли тогда у писателя определенного чувства превосходства? Не рассматривало ли его общество как своего рода сверхчеловека, гения и не окружало ли его большим почтением, чем сейчас? По мне, сегодня взгляд на шпателя более верный. Мне не по душе отношение к писателю или художнику как к сверхчеловеку. Его работа отлична от работы других, но это вовсе не значит, что она лучше.

Если врачи правы, любой художник – это прежде всего больной, во всяком случае, человек неуравновешенный, а я склонен им верить. Тревога толкает его придумывать неприятности, постигающие других людей, наделять этих людей жизнью. Он словно алкоголик, чуть ли не тронутый. С какой стати усматривать в этом некое превосходство? Скорее уж хочется попросить за это прощения.

Вы интересуетесь поэзией?

– Да, интересуюсь, но поэтов читаю мало. Перед началом этой беседы мы с вами говорили о поэте, которым я восхищаюсь, – о Жаке Превере. Кроме него и моего друга Кокто, я почти не знаю современных поэтов. Думаю, что после коллежа мне не случалось открыть книгу современного поэта, кроме тех, кого я только что упомянул.

Какой ваш самый поэтический роман?

– Опять трудно ответить. По своей сути, думаю, «Белая лошадь». Кстати, Жид очень любил его и вечерами часто читал своим друзьям. Он считал, что его надо читать вслух именно из-за поэтичности.

Ну, а сам я не знаю. Может, потому, что у меня несколько иное представление о поэзии, чем у других? Для меня поэзия заключается не столько в уравновешенности фразы и звучности слов, сколько в вибрировании, но не звуков, не слов, а самой темы. Видимо, это не слишком ясно, но мы углубляемся в область, в которой мне все трудней и трудней изъясняться.

Вы размышляли – как романист – о смерти и о счастье?

– Во-первых, я считаю, что счастья не существует. Есть лишь более или менее стабильное равновесие. В иные моменты мы находимся в стабильном равновесии, в иные нет. Обыкновенно мы называем счастьем нечто, что пережили год или десять лет назад, и редко то, что переживаем в настоящий момент, поскольку слишком ясно видим все несовершенство переживаемого, чтобы называть его счастьем.

Ну, а что касается смерти, то, Господи, конечно же, через этот неприятный момент придется пройти, но я особенно не задумываюсь над этим.

То есть вы отказываетесь ставить перед собой эту проблему?

– Примерно так. Я считаю, что нет смысла заниматься вещами, против которых бессилен.

Но эти неразрешимые проблемы тем не менее занимают всех ваших героев и беспокоят всех людей!

– Да, но опять же это происходит помимо меня. Мы вновь возвращаемся к слову, повторяющемуся у меня как лейтмотив: «бессознательное».

О бессознательном и не только

Жорж Сименон ответил на вопросы журнала «Медицина и гигиена»

Основывается ли ваше творчество на «бессознательном»?

– Да, безусловно, я должен улавливать дуновение бессознательного и, если упущу момент, рискую, что оно улетучится. К примеру, если в процессе подготовки к роману я заболею и буду вынужден отложить его написание дней на десять, существует большая вероятность, что его придется бросить: он станет совершенно чужд мне. Перестанет волновать меня. И тогда я говорю себе: а почему, собственно, я должен возиться с этим героем или с этой ничего не значащей деталью?

Возникает ощущение, что существуют некие фильтры, затворы, которые необходимо вовремя открыть. Вероятно, бывают и опоздания с включением?

– Я способен вот так «оставаться в романе» четыре-пять дней, но не больше двух недель. Работать нужно ежедневно; я не могу пропустить хотя бы день, потому что прервется нить. Когда я начинаю роман, то воплощаюсь в главного героя, и вся моя жизнь с утра до вечера и с вечера до утра определяется им; я в буквальном смысле влезаю в его шкуру. Соответственно если я на сутки стану самим собой, то потеряю своего героя, а если даже вновь отыщу его в себе, он мне покажется немножко надуманным. Перед тем как сесть писать роман, в момент, когда я должен войти в состояние, которое называю «состоянием благодати», мне, в сущности, необходимо отрешиться от самого себя, от всего, что составляет мою индивидуальность, чтобы стать идеально восприимчивым, то есть проникнуться чувствами моих персонажей, проникнуться чужими впечатлениями. Вот примерно, в чем это выражается: книгу я должен писать как можно быстрей и как можно меньше размышлять, с тем чтобы максимальным образом работало бессознательное. По сути, если бы я писал роман, повинуясь рассудку, вероятней всего, он вышел бы чудовищно плохим. Во время написания романа нельзя, чтобы разум вмешивался. Я работаю примерно так же, как большинство художников. Художник, начиная картину, вовсе не знает, к чему придет, и постепенно в процессе работы все меняет. Пикассо, например, начинает с того, что собирается написать дерево, а к концу оно превращается в быка, хотя начиналось все с дерева. Первоначальный образ – образ дерева, а окончательно получается животное.

Вероятно, это не одно и то же. Пикассо все-таки выбирал некую тему, а как он ее выражал, в форме дерева или быка, это уже не имеет значения.

– Да, возможно. Вот, к примеру, темой моего следующего романа станет подавленная жестокость. У меня уже есть герой, есть отправная точка. Я пытался сделать местом действия Францию. Ничего не получилось; чтобы ввести своего героя, чтобы обрести исходную точку, мне пришлось перенести действие в Соединенные Штаты. Это единственная страна, которую я знаю достаточно хорошо, чтобы развить тему. Однако я совсем не уверен, что роман будет написан именно на эту тему: в процессе работы она может смениться другой. Такое у меня случалось многократно.

А что чаще становится толчком – герой или тема?

– Герой в гораздо большей степени, чем тема. Я, например, знаю, что герой подавляет в себе жестокость. Я уже знаю героя. Установил его генеалогическое дерево. Знаю, что представляют собой его бабушка, дедушка, родители. Мне уже полностью известно его семейное и общественное положение. Я знаю, чем болеет он и члены его семьи, хотя, конечно, не собираюсь вводить в роман все детали анамнеза.

И вам всякий раз приходится проделывать подобную работу, чтобы придать герою достоверность и индивидуальность?

– Да, безусловно, и вот в процессе подготовки к роману наступает день, который я люблю меньше всего.