Подполковник встал посреди кухни, и, вытянувшись, отдал кому-то честь. Деду глючилась война, и я решила перевести его пыл в мирное русло.

— Запевай! — заорала я, и сорвала голос.

Дед завел речитативом:

— Посею лебеду на бережку,

Посею лебеду на бережку.

Чтобы он не сбился с мысли, я стала шепотом ему подпевать:

— Мою крупную рассадушку,

Мою крупную зеленую.

Когда в квартиру зашел Мальцев, открыв дверь своим ключом, он застал Сазона, орущего про лебеду, и отдававшего кому-то честь. Я услужливо помогала деду, подпевая шепотом, подстукивая в такт ногой, и прихлопывая рукой по коленке, лишь бы он забыл про свой пистолет и боевые действия. Где-то далеко, почему-то по-собачьи, скулила Танька.

Мальцев так и не понял отчего нам так захорошело. На столе лежали лишь соленые огурчики, и стояли пустые стаканы. Мальцев грустно осмотрел остатки пиршества, взял огурчик, похрустел, и стал нам задумчиво подпевать, по возможности вставляя свое фирменное «бля».

"Погорела лебеда без дождя,

Погорела лебеда без дождя,

Моя крупная рассадушка,

Моя крупная зеленая".

Утро началось не так, как всегда.

* * *

— Рота! Подъем? — неуверенно крикнул Сазон из своей комнаты в шесть утра.

— Отбой, бля! Легли поздно, — подал голос поэт.

И мы поспали еще часик.

Попив с дедами кофе, и запихнув уже ничему не сопротивляющуюся Таньку в машину, я первым делом понеслась к газетному киоску и купила вечерний выпуск «Южного Вестника». Статьи в номере не было. Я так рассвирепела, что порвала газету в мелкие клочья. Танька тут же начала жевать единственную в городе не желтую газету. Поехать в редакцию с козой я не рискнула, поэтому сначала отвезла Таньку домой.

Баба Муза вышла с хворостиной мне навстречу.

— Таньку сперли! — грустно пожаловалась она.

— Я же оставила записку, что мы поехала лечиться от блох!

Я открыла машину и оттуда пулей вылетела белая, чистая Танька.

— Ой! — запричитала Муза. — Нашлась кормилица! Я же бумажки не читаю, я только картинки смотрю. Вчерась тебя на газете видела. Обнаженную. Худая ты, как моя доска стиральная. Давай, я тебя молоком отпою!

Пока она суетилась, я умчалась в редакцию.

В редакции никого не было. Я прошла по пустому коридору к кабинету редактора, и ногой открыла дверь.

На этот раз галстук у Гарика был безумно красный. Гарик почему-то спал, неудобно свесив голову на грудь.

— Какого черта? — накинулась я на него. — Где моя статья?

Я осеклась, потому что заметила, что галстук не только красный, но и мокрый. До меня дошло, что вопросы в этом кабинете задавать некому — редактор мертв. Чтобы убедиться в этом, я двумя пальцами взяла его за запястье и попыталась отыскать пульс. Пульса не было. Пуля пробила его грудь, повредив очередной экзотический галстук. Убили его недавно: Гарик был еще теплый, и кровь струей била через черное отверстие. Я огляделась. В кабинете был полый порядок, ничто не сдвинуто с места. Его «девочки» по-прежнему заполняли собой все свободное пространство. Значит, его убил не страстный коллекционер.

Вспомнив, что таскаю с собой два пистолета, я решила быстрее уносить ноги. Но перед тем, как выскочить из кабинета, я быстро просмотрела все на его столе — дискеты с моим материалом нигде не было. Прикрыв дверь, я быстро пошла по коридору.

Как назло, из туалета вынырнул сотрудник, на ходу застегивающий ширинку.

— Шеф у себя? — налетела я на него с дежурным вопросом, как будто только собираясь зайти к редактору.

— А… его знает, — кратко ответил сотрудник и попросил сигарету.

По лестнице вниз я старалась не бежать.

Отъехав от редакции за пару кварталов, я закурила в машине. Похоже, охота началась. И первой ее жертвой стал Гарик — редактор единственной в городе не желтой газеты, у которой скоро подписка, и которая, наконец, заполучила материал о красотке Грач.

Моя статья не вышла, значит, Гарик или побоялся ее поставить, но тогда был бы жив и здоров, или — попытался поправить свое материальное положение, но не учел правил игры и получил пулю в галстук.

На душе у меня было паршиво. Я твердила себе: «Я не виновата». Отыскав поблизости телефон-автомат, я набрала «02» и сообщила, что в «Южном вестнике» на рабочем месте застрелен редактор. Там заорали: «Кто говорит?», но я бросила трубку. Пусть органы поработают.

* * *

Когда-то, очень давно, на спор, я съела целый стручок перца «чили». Спорила я с пацанами из нашего двора на целых двадцать пять рублей. Уж где они тогда раздобыли дефицитный стручок — не знаю. Но они окружили меня плотным кольцом и терпеливо ждали, когда я сдамся в борьбе с огнедышащим драконом.

Пацаны проиграли. Я жевала пламя, слезы лились из глаз, но я улыбалась. В какой-то момент я поняла, что ощущения такой остроты мне даже нравятся. Конечно, это чересчур — и дыхание перехватило, и уши горят, и глаза из орбит, но главное — не сладко. Не приторно сладко. А перец я проглочу.

С видом победителя я собрала с грязных ладошек причитающийся мне четвертак, ухмыльнулась обожженным ртом, и сказала:

— Слабаки! Жрите мороженное.

Когда бабка узнала, что я натворила, она первый раз в жизни меня выпорола.

— Ты же девица! — кричала она. — У тебя одно здоровье! Тебе детей рожать! А ты на потеху шпане портишь себе желудок!

— Я что, желудком детей рожать буду?

Бабка, не найдя что ответить, отбросила ремень в сторону.

Желудок у меня остался в полном порядке, а заодно раз и навсегда прошел застарелый насморк с которым бабка не могла справиться никакими ингаляциями.

Когда я встретила Бизю, ко мне вернулось знакомое ощущение «чересчур». И уши горят, и глаза из орбит, и дыхание сперло. Но главное — не сладко.

«Зачем я ввязалась в эту историю?» — впервые задала я себе вопрос, сидя скрючившись в тесном салоне «горбатого». Ответ был один — не для того, чтобы получить свой четвертак.

Зазвучала пятая симфония Бетховена. От неожиданности я дернулась и больно ударилась головой о потолок.

— Есть контакт с подводной лодкой! — заорала я, уверенная, что это звонит Сазон.

В трубке повисло гробовое молчание.

— Есть контакт! — проорала я еще громче, снова охрипнув, как вчера вечером.

— Слышь, пресса, — услышала я знакомый голос Костяна, — у тебя опять обострение? Зря ты это все затеяла.

— Это вы затеяли.

— Не пыхти. Все равно тебе крышка. И быки твои не помогут.