* * *

Садовница, работающая у Фредерика, согласилась наведаться ко мне в Югири. На следующее утро, в половине седьмого, жду ее возле дома.

– Опаздываете, – говорю я, когда А Чон препровождает ее ко мне.

– Всего-то на пятнадцать минут, лах.

Вималя Чин, наполовину китаянка, наполовину индианка, лет тридцати с небольшим, одета в клетчатую рубашку с короткими рукавами и шорты цвета хаки, оставляющие открытыми ее тугие коричневые икры.

Напоминаю себе, что я больше не у себя в зале суда, однако старые привычки как-то подбадривают.

– У меня в саду собакам не место, – указываю я на ее дворняжку, обнюхивающую ирисы. Раздраженно поглядывая на меня, Вималя чмокающими звуками подзывает к себе собаку и привязывает к дереву. Я отворачиваюсь, когда она позволяет псине лизнуть ее в губы. Омерзительно.

– Так чего же вы от меня хотите? – Она оглядывает все вокруг, когда мы отправляемся прогуляться по саду. – Тут столько всякой экзотики, что мне понадобится порядком поработать, чтобы превратить это место в естественный сад.

– У меня нет намерения этого делать! Разве Фредерик не сообщил, почему я хотела увидеться с вами?

Садовница отрицательно мотает головой.

– Вы тут прежде бывали? – спрашиваю.

– Один раз, когда мистер Фредерик захотел, чтоб я поработала у него в садах. Он привез меня просто посмотреть…

– Наверное, ему хотелось, чтобы вы увидели, на что его сады не должны быть похожи.

– Так чего же вы хотите от меня? – снова задает она тот же вопрос, со звяканьем перебирая рукой ключи в кармане.

– Вы не могли бы перестать звякать?

Она вытаскивает руку из кармана.

– Я хочу, чтобы вы восстановили сад таким, каким он был прежде.

Она бросает на меня взгляд:

– Я не спец по японским садам.

– Я спец.

– Тогда я вам без надобности.

– Мне требуется кто-то, кто будет выполнять мои указания, надзирать за рабочими.

– У вас есть изначальные планы этого места?

– Все они вот тут, – я касаюсь своего виска. – Всё тут.

Видя, что она колеблется, говорю:

– Пройдемте. Я дам вам представление о том, что нужно будет сделать. Вы сможете решить, устраивает вас эта работа или нет.

Мне придется выкорчевать воспоминания из почвы, в какой я их схоронила. Однако разве не этим я занималась всю прошлую неделю?

– Вон та кромка берега, по ту сторону… вы видите? – спрашиваю я, когда мы подходим к пруду. – Ее надо привести в порядок, четче обозначив слой за слоем: у берега должен быть такой вид, словно волны накатываются на пляж. И проредить лапы лотосов. Пусть вода дышит.

Чем глубже мы забираемся в сад, тем холоднее становится воздух. Я указываю Вимале на то, что мне хочется изменить. Ненадолго останавливаемся у каменной чаши: ее стенки совсем заросли мхом. Помню утро, когда я склонилась над ней и посмотрела через промежуток в кустах на горы. Сейчас вид загораживают ветви, выросшие над выемкой. Гор больше не видно, и на какой-то миг я усомнилась – а там ли они еще?

– Срежьте эти ветки, – показываю ей, насколько велика должна быть выемка. – И отчистите чашу.

– Полагается, чтоб у японских садов имелась какая-то тема, это так? – спрашивает Вималя.

Я киваю:

– Садовник непременно пробудит воспоминания об известном виде или создаст определенные ощущения – уединения, покоя или настроения поразмыслить.

– Так вот: здесь я не вижу никакой единой, всеобъемлющей темы. Мне это кажется странным. И все же мне каким-то образом знакомо, – говорит она. – Такое впечатление, будто я узнаю разные картины, которые были сотворены заново, но никак не могу определить, какие именно.

Очень и очень немногие из посетителей когда-нибудь заговаривали об этой стороне сада Аритомо.

– Итак, – говорю, – вы заинтересованы помочь старой женщине привести в порядок ее сад?

– Мой дед когда-то работал здесь… Каннадасан.

– Мы вместе работали.

– Когда я еще была маленькой девочкой, он, случалось, рассказывал о вас. Я про все про это позабыла, пока мистер Фредерик не назвал вас. – Она усмехнулась. – Мне стало любопытно на вас взглянуть.

– Возьмите деда с собой, когда приедете в следующий раз.

– Он умер несколько лет назад, – сказала она. – Он часто говорил о японском садовнике: как он спас его от принудительных работ на строительстве бирманской железной дороги.

Плечи ее поднялись и опустились вместе со вздохом.

– Хорошо. Значит, так: я помогу вам привести сад в порядок. Будет о чем рассказать детям, когда время придет. Только я не смогу быть здесь все время.

– Вам достаточно будет контролировать, что ваши люди следуют моим распоряжениям. Я составлю список того, что необходимо сделать. Вы можете приступить безотлагательно?

– Сколько времени вы пробудете здесь?

– Не знаю. Не очень долго.

Когда через полчаса мы возвращаемся к пруду, она останавливается и оглядывается вокруг.

– Судя по тому, что вы мне рассказали, здесь все дело в эстетике, верно? Я имею в виду сад.

– Конечно же, нет. Сад должен запасть вам в душу. Он должен изменить ее, опечалить ее, ободрить ее. Он должен заставить вас принимать недолговечность всего в жизни. Миг, когда последний лист должен вот-вот упасть, оставшийся лепесток вот-вот облететь – этот миг вбирает в себя все прекрасное и горестное, что есть в жизни. Моно-но аварэ, как называют это японцы.

– Какой-то нездоровый взгляд на жизнь.

– Мы все умираем, – говорю. – День за днем, секунда за секундой. Каждый вздох, который мы делаем, истощает те ограниченные запасы, с какими все мы рождаемся.

Я вполне понимаю: ее не интересует такая тема, как смерть, она, как и великое множество молодых, убеждена, что к ней она никакого отношения не имеет.

– Я смогу приступить завтра, – говорит она. – Я должна идти: у меня есть еще один сад, о котором надо заботиться.

– Уверена, дорогу к выходу вы легко найдете. И не забудьте вашу собаку.

Вималя ушла, а я стою у кромки пруда и долго провожаю ее взглядом. В голове я вновь слышу голос Аритомо: «Делай все правильно, и сад сам все запомнит». Все эти годы я порой задумывалась: отчего он никогда не хотел передать свои мысли бумаге, отчего так боялся, что его идеи украдут и воспроизведут. Проведя долгое время вдали от Югири, я сейчас начинаю понимать, по-настоящему понимать, что у него было на уме. Уроки воплощены в каждом дереве, в каждом кусте, в каждом виде, которым я любуюсь. Он был прав: я вверила все, чему он меня учил, своей памяти. Вот только сосуд пошел трещинами. Если я не запишу всего этого, кто окажется способен расшифровать его указания, когда я уже буду не способна довести их до чьего-либо понимания, когда сама я не смогу больше понимать, что говорю?