мне своё каббалистическое собрание. Меня восхитило всё, а особенно рукописи, в большинстве своём авторства учеников Лурии. Охваченный энтузиазмом, я воскликнул совершенно наивно: «Как прекрасно, господин профессор, что вы всё это изучили!» На что старик: «Что-что? Я ещё должен читать всю эту абракадабру?» Это был великий момент моей биографии.

В библиотеке Блоха я обнаружил книгу “Кетем пас” рабби Шимона Лави, который сочинил популярнейшую из всех каббалистических песен “Бар Йохай, нимшахта, ашреха”[182]. Блох по моей просьбе одолжил мне на время эту книгу, которая представляла собой комментарий к «Зоару», очень точно толкующий буквальный смысл текста, во всяком случае, гораздо точнее, чем любой печатный комментарий, доступный для покупки в Иерусалиме.

В период между 1919 и 1923 годами, когда мне приходилось жить и бывать в Берлине – на каникулах, пока я учился в Мюнхене, или в год после окончания учёбы – я свёл знакомство с несколькими молодыми учёными, которые были немного старше меня и тогда же или впоследствии составили научный штат организации, ставившей своей (так в полной мере и не осуществлённой) целью основание Академии иудаики. Решающим здесь оказался не великий призыв Розенцвейга «Пора…», который тогда уже отзвучал, а дух великого историка Ойгена Тойблера, представившего очень впечатляющую программу для этого учреждения, но уехавшего из Берлина после получения преподавательской должности в Гейдельберге [183]. С самим Тойблером я познакомился лишь спустя десять лет, но слышал похвалу в свой адрес от Бен-Циона Динура и Фрица Ицхака Бера, двух его лучших учеников. Эта организация была очень серьёзным начинанием. Дело там шло не об обучении раввинов и тем самым не о теологически твёрдом выборе того или иного направления или партии в иудаизме, а об образовании чисто исследовательского центра, где люди, заинтересованные в познании иудаизма – благочестивые и не слишком, а возможно, и атеисты, могли бы работать бок о бок без помех, не связанные никакими внешними обязательствами.

Ойген Тойблер (слева, на заднем плане) и Лео Бек, на первом плане – Ариэль Гутман. Цинциннати. Ок. 1948

Некоторые из этих здравомыслящих учёных были сионистами, другие – вовсе нет, но все оставались высокоодарёнными исследователями, чьи имена и научные достижения до сих пор на слуху. Это Фриц Ицхак Бер, Хартвиг Давид Банет, Лео Штраус, Сельма Штерн и Ханох Альбек.

После возвращения из Берна я много общался со своим братом Вернером. Он сразу после войны бросился в политику, тогда ещё – на стороне НСДПГ. По пути в Берлин я завернул к нему в Галле, где он занимал должность редактора местной политической газеты. Вполне логично, между нами разгорелась дискуссия, может ли такой человек, как он, выступать действительным представителем пролетариата. Химический завод в Лойне был тогда настоящим оплотом НСДПГ. Я сходил с ним на одно собрание, где у него было выступление, осмотрелся и послушал, что говорят вокруг. Демагог из моего брата был неплохой. Главное, не слишком обольщайся, – сказал я ему. – Они тебе хлопают и, не исключено, на следующих выборах выдвинут тебя кандидатом в депутаты (таковы были амбиции брата). Но за твоей спиной всегда будут помнить, кто ты есть. «Отлично выступил еврей», – донеслась до меня фраза одного рабочего. Именно «еврей», не «товарищ».

Когда в 1922 году я приехал в Берлин, Вернер уже вернулся туда депутатом прусского ландтага от компартии и жил в задней части дома на изысканной Клопштокштрассе, во множестве населённой состоятельными евреями, зачастую родственными нам посредством всевозможных брачных союзов. После раскола НСДПГ в октябре 1920 года Вернер присоединился к Коммунистической партии Германии вместе с минимальным большинством участников, которые проглотили сенсационные «21 условие», выдвинутые для желающих присоединиться к Коминтерну[184]. (Даже левое крыло «Поалей Цион» попытало счастья в этом направлении, но было отвергнуто из-за своего сионизма!) Всё это было началом, тогда ещё замаскированным марксистской терминологией, процесса сдачи партий под руководство Москвы. Процесса, который очень скоро стал вполне очевидным. Кто кочевряжился, мгновенно вылетал. Линию партии проводил какой-нибудь посланник Коминтерна, проживавший в Германии под вымышленным именем и известный лишь узкому кругу лиц, и горе всякому, кто ему сопротивлялся.

Мой брат был тогда одним из ярких трибунов КПГ в Берлине. Я ни разу не смог себя заставить пойти на его выступления, но наши споры носили очень бурный характер, при том, что мы всегда оставались друзьями. Вернер не без юмора рассказывал мне о закулисных манипуляциях присланных из Москвы функционеров, из которых особо губительную роль для партии в последующие три года сыграли Радек и Гуральский[185]. Как и многие коммунистические благочестивцы в те времена, мой брат разделял принцип «революционной необходимости» (читай: беспощадного террора), который в период после раскольнического партсъезда в Галле играл центральную роль в тогдашних дебатах. Правда, как это было тогда принято, а быть может, по собственному убеждению – я так и не узнал – мой брат, как и сам Зиновьев в своей пресловутой речи в Галле, попросту отрицал большинство фактов, хотя и принимал их теоретическое обоснование. Для меня всё это было абсолютно неудобоваримым. Вскоре брат стал самым молодым депутатом Рейхстага и сразу оказался в самом ядре чёрного списка у нацистов. В то время в КПГ бушевали чрезвычайно ожесточённые фракционные бои, и руководящие органы менялись в мгновение ока. Мой брат очень рано оказался вовлечённым в эти дискуссии, что позволило ему в 1925 году возвыситься до членства в руководящем органе партии, но и привело к его исключению из партии уже в апреле 1926 года. Он оставался коммунистом – и даже был депутатом Рейхстага до очередных выборов – но уже вне партии, окончательно впавшей в сталинизм. Я встречался с ним в Берлине во время двух моих поездок в Европу в 1927 и 1932 годах, и он рассказывал мне о своей деятельности в этот период. Тяжёлый экономический кризис, разразившийся в 1929 году, заставил его вновь поверить в германскую революцию «слева», и он ожидал её, когда я посетил его в Берлине в октябре 1932 года. Либо придёт революция, говорил он мне, либо воцарится варварство. Так он ещё понимал ситуацию, но к своей собственной судьбе, ожидавшей его в этом последнем случае, он оставался слеп.

Вернер Шолем. 1930-е

Вернер Шолем. Нач. 1930-х

Я не поверил своим ушам, когда он с наивностью, превосходящей всякое разумение, уверял меня: «Они в любом