– Ты… Алексей Павлович, зря хвалишь все других каких-то, непонятных людей с по-чужому выстроенной головой. Что все другое да странное хвалить. Себя надо выталкивать вперед, выкидывать в первый ряд через удушающие объятия совести. А то придет миг, останешься один последним умирающим диплодоком на поле сожранной другими травы. Оголодаешь и рухнешь, как пещерный доисторический казус. А весь мир в виде полуцивилизованных горилл, вертких гиббонов и гомо-эректус с визгом умчится в светлую даль. Похвалил себя бы перед женщиной, Алексей Палыч. Или поругал бы, расписал бы свои слабости и безумства. Женщины это обожают – тоже форма бахвальства. Мне интересно. А то все про камни, про корни… Скукота.

– Я себе неинтересен, – отрезал пешеход, направляясь к колодцу, торчащему огромным сгнившим опенком в стороне. – Я себя не знаю и знать не хочу.

– Это почему?

– Чтобы потом не маяться: знал, предвидел, а от дурости себя не уберег.

– Вот это фокус! – весело рассмеялась практикантка. – Сам себя спрятал, а потом случайно не нашел. Закладочкой в чужом ботаническом атласе. Куда идешь-то?

– А вон, бабушка. Здравствуйте, – приветствовал обозреватель сгорбленную, убранную в многослойное тряпье и похожую на небольшой сгнивший кочан старушенцию, приставившую к бровям козырек сухонькой ладошки и разглядывающую чужаков против падающего солнца. У старушкиных ног пряталось пустое в пол ее роста ведро. – Нам бы вот вас спросить, – пытаясь вписаться в деревенский говор, продолжил он.

– Кто такие? – недовольно оглядела подошедших старушка. – Что за люди? Городские будете?

– Да, приехали. Ищем дом вашего человека Парфена.

– Тьфу, – сплюнула бабка. Но так как почти иссохла и лишилась влаги, то вышло лишь устное. – Все к этому шмыгают. Губошлепу. Чтоб ему спину покривило. Чего ходите? Он дуракам по ветру на все стороны сатанинские вести шлет, а эти веруют. Тьфу. Нету у этого огрызка никакого раю! Один срам. Не ходите. Тотчас садитеся на лошадь али телегу с трактором и езжайте подале. От грехов. Или греха ищете? – добавила она, вглядываясь в статную, темноглазую гостью.

– Мы, бабушка, чего ни ищем, ничего нет, – напевно, изображая сказ, сообщила «практикантка». – Нам бы хоть на краешке этого постоять – рая или ада. Все одно – жизнь мимо мчится, крылом белым не задевает, крылом темным с пути спихивает.

– Вижу тебя! – грозно воскликнула старуха, приподнимая и тряся гулким ведром. – Ты, девушка, раскрасавица подземная, черным глазом меня не сдвинешь, темной косой не накроешь, ветром слов с алых губ не спужаешь. Я и темной козы и той не боюсь, храпящая лошадь возле меня споткнулась и уснула, а запечный домовой человек мне друг. Я его пшеном вареным потчую, хранителя родных стен. Так что на меня, девка, не гляди. Вон у тебя какой, его и сбивай. А коли старую дуру вам зазорно услыхать, то и идите. Как все эти теперь бродят, ходоки падкие, безразумные. Идите, вон его курья изба, на краю села, в самой низе стоит, – ткнула ведром по ходу.

Никого больше на дороге с посеянными по лужам пятнами от света заваливающегося солнца путешествующие не встретили. Только за дом или за два до Парфеновой избы выскочил к щербатому штакетнику малыш лет двенадцати с качающимся лицом и, отфыркиваясь, сообщил:

– Веня видит. Идут люди на забаву. Хлебать сладкую отраву. А про число корня 437556 не слыхали. Не слыхали. У них корень глубокий зарыт. Ну-бу… А чтобы Вене дайте чего, коли мимо… В памятку. Ну-бу…

– У тебя что-нибудь есть? – пощупала практикантка карманы курточки. Вынула шитый кошелек, вытянула золотую кредитку. – У меня ничего, – расстроилась.

Алексей порылся.

– Может, брошь аметистовую отдашь, а то носишь ко всем нарядам.

– Жалко, – сморщилась Катерина.

Обозреватель вытянул из кармана серебристую шариковую ручку, пощелкал, повертел и протянул мальчугану:

– Эту возьмешь? Не знаю уж, на что она тебе.

– Возьму, – неожиданно здраво сообщил малыш, беря подарок кулачком, а потом брякнул. – Статью про вас пропишу. Гуня-дуня, еня-веня. Про констистенции. Ну-бу…

Ходоки опешили.

– Ладно, Веня, – неуверенно помахала практикантка ладонью малышу. – Утро вечера мудренее.

Человечек обрадованно поднял ручки, и помахал, и пустил на подбородок улыбку со слюной, и добавил: «Цум байшпиль?»

– Вот черт, – попеняла журналисту неустойчивая особа. – Этому сглазить, что слюнку сглотнуть.

– А на машине сюда не доехали бы, – засомневался и Алексей.

– По такой колее?! Лучше сразу в ад.

Мужчина в воинской ушанке с ушами вразлет возился на крохотном огороде возле серого, с косыми плечами, сараюшки. На оклик он обернулся, потонул в сладкой улыбке, бросил лопату и вытер ладони об телогрею, и, подняв их, радостно зашевелил руками, напоминая танцующего сальсу зека.

– Какие хорошие люди, – крикнул он. – Из даля вижу. Пришли, значится, райского духа заглотить?

Худой, мелкий старичок с юркими глазами профессионального хулигана, радушно скалясь и заметя предварительно перед гостями веником крыльцо, провел их в захламленную, заваленную рухлядью горницу.

В углу на качающемся комоде теплились остовы двух швейных машин, битые тарели составляли неровные пирамиды на полу, на устеленном тухлым тюфяком рундуке валялись, перемешавшись в обнимку, зипунок, цыганская рваная шаль и разрушенная соломенная хохлацкая шляпа.

Парфен обвел горницу широким жестом циркового капельмейстера и в ажитации сдернул ушанку:

– Все к вашей, значится, услуге. Ходьте, как в своей хате, слободно – дышите, счупайте музей отстойного народного быту, предбанник рая. Парфен за это денег не дерет. На чем добрались? Поезда-то к нам редко бродют.

– На своих на двоих, – сухо поджалась Катя, оглядывая грязноватый бедлам.

– Ну да расценка у меня теперь пока божья, – вздохнул хитрюга, азартно почесав ухо. – Пошел таперича народишко валом переть, кто ж от божьего духа удержит. Молва зашлась о святом Парфене. Значит так: вдохнуть с открытого подпола – сто рублев, дохнуть внутрях, в подполе возле неотверстого хода – двести рублев, али десятка американская… А что, – сам видно, ужаснулся расценкам. – Тут уж, знаете, ходют разные – Аким… или нет, Алим. И другие. Огромную деньгу за хату показывают, пачкой… во! – перед носом водют. Да-а! А я ни в какую. Уйду, и святое загаснет. Уж чую. Лучше по маленькой, рюмочкой закусил и капусткой запил. Мне к лету невесту всей жизни ждать и обустраиваться. Не женщина – огонь. Да-а… Значится, если рюмку настойки, в подполе держанную ночь, – сто рублев, с легким закусем. Огурец, помидор моченый. Если графин с плотной тарелью… пятьсот, – тихо пугаясь названной суммы, выкинул Парфен. – С довеском – дыхнуть и снаружей и внутрях. А ежели по полной программе концерта – как любят в райполкомах с укомами, – с банькой, – сообщил он, оглядывая гостей, – то тысяча с носа. С головы.