Но торжество Ходкевича было временным.

В сложнейших условиях Пожарский послал в казачьи таборы отряд дворян, вместе с ним отправился и Авраамий Палицын, которого хорошо знали и казаки, и Трубецкой.

Дальнейшую помощь ополченцам со стороны казаков Палицын приписал своей силе убеждения. По его словам, Минин и Пожарский тогда «в недоумении быша», а он, прибыв в их лагерь, «видев князя Дмитреа и Козьму и многих дворян плачущеся» и умолявших его воздействовать на казаков, что вызывает сомнение у историков. Тогда келарь, увидев в лагере казаков «множество овых пьющих, а овых играюще», их «умолив и много поучив от Божественнаго писания». После этого казаки «вси скоро устремишася ко врагом на бой».

Кузнецов и Морохин ставят под сомнение версию Авраама Палицына: «Соотнесение же комплекса источников позволяет вывести на первый план сцены воссоединения Второго и Первого ополчений фигуру Кузьмы Минина». Автор Псковской летописи отметил, что он «прииде в полк Княж Дмитреев Трубецкого и начат со слезами молити ратных о любви, да помогут друг другу, и обещеваше им великия дары». Еще более колоритно уговоры казаков Мининым описал безымянный автор «Повести о победах Московского государства» из смоленских детей боярских. «Выборный человек» обратился к казакам со словами: «Вы праздны стояще, кую честь себе обрящете… помощь ученити не хощете и вражде-злобе работаете?» Именно Минин, по словам автора, «своими доброумными словесы» убедил казаков, и они «яко от тьмы во свет уклонишася, всю вражию злобу забывше и чрез Москву-реку вброд поидоша, хотяше князь Дмитриеву полку… помощь учинити…» По данным Симона Азарьина, призывать казаков ездили архимандрит Дионисий, Минин и Авраамий Палицын, «вместе с Козмою молиша их».

Впрочем, «Новый летописец» утверждает, что не обошлось без материального стимула. Палицын «и пошел в таборы к казакам, и молил их, и посулил им многую монастырскую казну. Они же его послушали, пошли и пришли с обеих сторон, от полка Трубецкого и от полка Пожарского, и соединились вместе, острожек Клементьевский взяли и Литву побили: одних венгорей перебили семьсот человек, и опять сели в остроге, а иные, пехота, легла по ямам и по зарослям на пути, чтобы не пропустить гетмана в город».

Когда поляки попытались провезти повозки через ворота уже захваченного ими Климентовского острожка, казаки перешли в контратаку и громкой стрельбой заставили лошадей шарахаться во все стороны, переворачивая телеги и перегораживая проезд. Воспользовавшись замешательством, казаки вновь ворвались внутрь укрепления и бросились на врага.

Ближе к вечеру в боевых действиях наступила пауза. Отрядив в помощь гарнизону Кремля 500–600 солдат и положив на Ордынке почти всю венгерскую пехоту, Ходкевич стал ощущать острую нехватку бойцов. Огромные потери подорвали их боевой дух. После потери Климентовского острожка гетман не решился немедленно ввести в бой уцелевшие роты, чтобы не остаться без войска в центре вражеской столицы. В уцелевших церквах на Яузе и в Замоскворечье звонили во все колокола, и удары набата ободряли русских бойцов. Ходкевич приказал устроить привал и накормить солдат.

Дмитрий Пожарский, который был в тот день ранен (некоторые источники говорят, что даже трижды), тоже был склонен взять паузу. Но этому воспротивился Кузьма Минин. «Сделать решительный шаг суждено было человеку, который начал великое дело», — подчеркивал Сергей Михайлович Соловьев. Минин явился в шатер Пожарского, располагавшийся в районе церкви Ильи Обыденного, и предложил ему отбить потерянную переправу на Крымском броде. Кузьма, используя весь свой дар убеждения, твердил, что победа близка, заражая своей верой и других. После недолгого смотра Минин отобрал три дворянские сотни, менее других потрепанные в утреннем бою, и присоединил к ним ротмистра Хмелевского с поляками. С такими небольшими силами он перешел вброд Москву-реку и атаковал роты противника, стоявшие у Крымского двора.

Вот как беллетристически описывал подвиг Минина Селезнев: «Пожарский был ранен и решил закончить на сегодня военные действия. Дмитрий Михайлович видел, что и остальные воины измотаны многочасовым боем и еле стоят на ногах. Неугомонный Минин, однако, думал, что нужно организовать вечернюю атаку на врага.

Князь удивленно вскинул брови. Дмитрий Михайлович успел полюбить за этот многотрудный год Минина.

— Я никуда не пойду, Кузьма! — в сердцах вскричал князь. — Хочешь, сам веди рать. — Сказал в насмешку. Ну, какой из бывшего мясника полководец? А тот принял предложение за чистую монету. Сказал:

— Дай тогда мне людей!

— Бери, кого хочешь, — уже не на шутку осерчал князь.

— Добро! — ответил Минин.

Он не сомневался, что за ним пойдут и в огонь и в воду. Каждый боец у него катался как сыр в масле. Ратники души не чаяли в Минине. Тут же с Кузьмой вызвались идти три дворянские сотни. Сам Кузьма тоже нацепил саблю и залез на коня.

В сумерках перешли Москву-реку. У берега стояла литовская рота из конных и пеших воинов. Минин направил свой отряд прямо на нее. Враги увидели мчащихся из вечерней мглы русских конников и, не вступая в бой, обратились в бегство. Они устремились к лагерю Ходкевича. Там началась паника. Тут с другой стороны подоспел большой казачий отряд. Разгром поляков был полный».

«Новый летописец» рисовал картину разгрома: «Они же были Богом гонимы и помощью Пречистой Богоматери и московских чудотворцев и, не дожидаясь их, побежали к таборам Хаткеевым, и рота роту смяла. Пехота же, видя то, из ям и из зарослей пошла натиском к таборам. Конные же все напустились. Гетман же, покинув многие запасы и шатры, побежал из таборов». Одновременно с нападением конных сотен во главе с Мининым русская пехота совместно со спешившимися конниками развернутым фронтом быстро начала продвигаться вперед и «русские всею силою стали налегать на табор гетмана». В ходе боя ополченцы «множество польских людей побиша».

Перелом произошел и в Замоскворечье, где бойцы Ходкевича уже предпринимали отчаянные попытки спасти с трудом снаряженный обоз. Польская пехота сдерживала атаки, пока возницы под огнем пытались заворачивать лошадей и выдвигать повозки назад — за Серпуховские ворота. Однако казаки атаковали растянувшийся по Ордынке обоз и «разорвали» его на несколько частей. В их руки попала бо́льшая часть всего имущества неприятеля.

Почувствовав смятение во вражеских рядах, русские «из ям и из крапив поидоша тиском к таборам». Казаки теснили врага от Климентовского острожка, стрелецкая пехота Пожарского, отступившая ранее в глубь Замоскворечья, вела огонь с другой стороны.

Палицын своими глазами видел, с каким мужеством шли в бой казаки, в лохмотьях, без сапог. Но они громили врага повсюду. По словам летописца, в боях участвовали не только воины, но и простые москвичи, включая женщин и детей. Наемная профессиональная армия не выдерживала столкновения со вставшим с колен народом. Солдаты Ходкевича становились бессильными против войска, от которого осталась едва ли половина, которое отступало полдня на всех направлениях и все равно продолжало яростно биться и атаковать.

Вошедшие в раж русские ополченцы были готовы и дальше преследовать противника. «Многие же люди хотели биться. Начальники же их не пустили за ров, говоря им, что не бывает в один день две радости, а то сделалось помощью Божиею. И повелели стрелять казакам и стрельцам, и была стрельба на два часа так, что не слышно было, кто что говорит. Огонь же был и дым, как от пожара великого, гетман же был в великом ужасе и отошел к Пречистой Донской, и стоял всю ночь, не распрягая лошадей. Наутро же побежал от Москвы. Из-за срама же своего прямо в Литву пошел».