Объявляю вам, — не ожидайте гетмана. Бывшие с ним черкасы, на пути к Можайску, бросили его и пошли разными дорогами в Литву. Дворяне и боярские дети в Белеве, Ржевичане, Старичане перебили и других ваших военных людей…

Вам бы в этой неправде не погубить своих душ и не терпеть за нее такой нужды и такого голода… Выходите к нам, не мешкая, обязуюсь сохранить головы ваши и имущество ваше в целости. А я то возьму на свою душу, и всех ратных людей упрошу; а которые из вас захотят до своей земли, и тех отпустят безо всякой задержки, а которые захотят Московскому государству сами служить, и тем пожалуем по их достоинству, а будет ли некоторым людям ехать не на чем, и если бы от голоду идти не могли, а когда вы из замка выйдете, мы [вышлем таковым подводы]…»

Но поляки не услышали князя Пожарского. Его благородство было воспринято как слабость. В ответ вожди ополчения получили надменный и наглый отказ от польских военачальников Будилы и Стравинского: «Письму твоему, Пожарский, которое мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились по следующей причине: ни летописи не свидетельствуют, ни воспоминание людское не подсказывает, чтобы какой-либо народ был таким тираном для своих государей, как ваш… Ты, сделавшись изменником своему государю светлейшему царю Владиславу Сигизмундовичу, которому целовал крест, восстал против него, и не только ты сам — человек не высокого звания или рождения, но и вся земля изменила ему, восстала против него… Как никакой народ не пошел в сообщничество с вами по измене, так и мы не пойдем, и при Божьей помощи удержим царю Владиславу эту Московскую крепость и столицу…

Мы хорошо знаем вашу доблесть и мужество; ни у какого народа таких мы не видели, как у вас, — в делах рыцарских вы хуже всех классов народа других государств и монархий. Мужеством вы подобны ослу или байбаку, который, не имея никакой защиты, принужден держаться норы…

Мы не умрем с голоду, дожидаясь счастливого прибытия нашего государя — короля с сыном, светлейшим Владиславом, а счастливо дождавшись его, с верными его подданными, которые честно сохранили ему верность, утвержденную присягой, возложим на голову царя Владислава венец… Под ваши сабли, которые вы острите на нас, будут подставлены ваши шеи. Впредь не пишите нам ваших московских сумасбродств; — мы их уже хорошо знаем… Мы не закрываем от вас стен: добывайте, если они вам нужны, а напрасно царской земли шпынями и блинниками не пустошите. Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей. Пусть холоп по-прежнему возделывает землю, пусть поп знает церковь, Кузьмы пусть занимаются своей торговлей — царству тогда лучше будет, нежели теперь, при твоем управлении, которое ты направляешь к окончательной гибели царства… Король польский хорошо обдумал с сенатом и Речью Посполитою, как начать ему войну и как усмирить тебя, архибунтовщика, и как вести эту войну до конца». Полагаю, ополченцев польский ответ и разозлил, и вызвал снисходительную усмешку.

Скрынников считал, что шляхетская гордость, выдвинутая на первый план в этом ответе, была совсем ни при чем: «Обедневшая шляхта, продававшая свое оружие тому, кто больше заплатит, расхитила сокровища, которые прежде она не видела даже издали. Не преданность королю, а алчность удерживала их от капитуляции. Сдача привела бы к мгновенной утрате всех неправедно добытых богатств».

Ходкевича воины Нижегородского ополчения побеждали бок о бок с казацкими отрядами. Но едва бой затих, раздор между двумя ополчениями возобновился.

Благодаря стараниям Минина ополченцы не испытывали недостатка в продовольствии и одежде, не жалел он и денежной казны. В казачьих же сотнях царила подлинная нужда. За полтора года, которые казаки провели в осадных землянках, им редко доводилось получать жалованье. Казаки заволновались и стали силой отбивать обозы, направлявшиеся в Москву.

В окружении Трубецкого нашлось немало людей, сознательно подогревавших недовольство казаков. Например, Иван Шереметев, который в битве за Москву участия не принимал, но объявился в столице сразу после ее завершения и привел с собой единомышленников. 5 сентября в лагере Трубецкого встретились князь Григорий Петрович Шаховской, князь Иван Васильевич Засекин, Иван Петрович и Петр Петрович Шереметевы — старые тушинцы, которые попытались вновь внести раскол между лидерами двух ополчений. Требуя справедливости, они призывали казаков посылать отряды в другие города, чтобы организовать снабжение таборов.

Минин и Пожарский с тревогой наблюдали за образованием нового-старого альянса вельмож, годом ранее приложивших руку к убийству Прокопия Ляпунова, и прибегли к решительным мерам. В начале сентября в окружных грамотах городам «Совет земли» открыто заявил, что крамольники готовятся убить Пожарского и что под влиянием их агитации казаки вновь чинят грабежи на дорогах. В грамоте, отправленной 9 сентября из стана Второго ополчения в Вологду, говорилось, что «…атаманы и казаки учинили в полкех и по дорогам грабежи и убивства великие, и хотят итти по городом в Ярославль, и на Вологду, и в иные городы, чтобы их разорять… а нас бы всех ратных людей переграбить и от Москвы отженуть». Примечательно, что в этой грамоте, рассказав о боях с Ходкевичем, Пожарский ни словом не упомянул об участии в сражении бойцов Первого ополчения.

Вирус раздора, погубивший Первое ополчение, вновь распространился под Москвой. И опять же Трубецкой и слышать не желал о признании авторитета стольника Пожарского, настаивая, чтобы тот подчинялся его приказам. «Новый летописец» подтверждал: «Начальники же начали между собой быть не в совете из-за того, что князь Дмитрий Тимофеевич хотел, чтобы князь Дмитрий Пожарский и Кузьма ездили к нему в таборы. Они же к нему не ездили, не потому, что к нему не хотели ездить, а боясь убийства от казаков».

Защитники Кремля надеялись на развал освободительной армии.

Пока войска двух ополчений вели войну отдельно друг от друга, успех был невелик. Повсюду крепло убеждение, что лишь полное объединение всех воинских сил может обеспечить победу.

Миссию примирения руководителей двух ополчений вновь взяли на себя власти Троице-Сергиевой лавры. Архимандрит Дионисий обратился к «двум князем Дмитрием» с обширным посланием: «О благочестивые князи Дмитрие Тимофеевич и Дмитрие Михайлович! Сотворите любови над всею Российскою землею, призовите в любовь к себе всех любовию своею». На этот раз его послание, наполненное искренним пафосом и глубоким сожалением по поводу неуместной и вредной вражды двух лагерей освободителей Отечества, попало на благодатную почву.

Переговоры между представителями двух ополчений шли несколько дней. Трубецкому пришлось немного поступиться своими амбициями. Он больше не настаивал на том, чтобы Пожарский получал распоряжения в его ставке.

Сами воеводы формально не участвовали в выработке соглашения. Поставили свои подписи на «приговоре» соборные чины, в большинстве — из ярославского Совета. Но стояла там и подпись Ивана Шереметева — он был слишком знатен, чтобы его можно было игнорировать, — как и подписи тушинцев окольничего Федора Плещеева и дворянина Данилы Микулина.

Когда договор был наконец заключен, ополчения слились — по крайней мере, на уровне своих правительств. «По челобитью и по приговору всех чинов людей» Трубецкой и Пожарский «стали во единачестве», соединили свои приказы и расположили их в нейтральном месте — на Неглинке. Там был выстроен новый Разрядный приказ, куда воеводы съезжались для обсуждения всех вопросов. В конце сентября Трубецкой и Пожарский известили города, что отныне они объединили свои усилия, подчинившись приговору всех чинов людей.