Ландсман думает о Наоми. Балует себя, как будто куском пирога. Опасно и желанно, как стопарик сливовицы. Он изобретает диалог, вкладывает в ее призрачный рот слова, которыми она могла бы дразнить и высмеивать брата. За идиотское валяние в снегу с бандюками Зильберблатами. За распивание имбирного эля на заднем сиденье дурацкой таксы-четырехколеcки в компании набожной старухи. За самоуверенность в борьбе с пьянством и с убийцами Менделя Шпильмана. За утрату бляхи. За равнодушие к Реверсии и за отсутствие твердой жизненной позиции. Его сестра ненавидела евреев за их покорную веру в волю Господа и за доверие к язычникам. Кого-кого, а Наоми в отсутствии позиции не обвинишь. У нее по любому вопросу построена позиция: укрепленная, ухоженная, взлелеянная. У нее бы и по поводу выбора Ландсманом пирога и кофе выявилась бы позиция, господствующая, разумеется.

— Профсоюз еврейских полицейских, — приветствует его дочь пирожников, усаживаясь на ту же скамью. Она сняла передник и вымыла руки. Мукой слегка припорошены лишь ее веснушки в районе локтевых сгибов. Немного муки и на светлых бровях. Прическу определяет черная резинка, стянувшая волосы в конский хвост на затылке. Лицо у нее как-то навязчиво некрасиво, глаза сильно разбавленной голубизны. Возрастом она Ландсману почти ровесница. Пахнет от нее сливочным маслом, табаком и дрожжевым тестом. Этот букет Ландсман находит жутковато эротичным. Дочь пирожников подпаливает ментоловую сигарету и запускает в его сторону клуб дыма. — Что-то новенькое.

Сигарета остается во рту, а рука пирожницы принимает от Ландсмана его ставшую столь популярной карточку. Она делает вид, что читает легко и бегло.

— Еврейский язык мне знаком, — заявляет она наконец. — Все ж не ацтеки какие-нибудь.

— Я на самом деле полисмен, — говорит Ландсман. — Но расследование частное, потому я без бляхи.

— Покажите фото.

Ландсман протягивает ей снимок. Собеседница кивает, панцирь ее самообладания лопается по шву.

— Мисс, вы его узнали.

Она возвращает фото, трясет головой, хмурится.

— Что с ним случилось?

— Убит. Выстрелом в голову.

— Гос-споди…

Ландсман вынимает нераспечатанную пачку салфеток, передает пирожнице. Та сморкается и комкает использованную бумажку в руке.

— Как вы его узнали?

— Я его подвезла. Один раз.

— Куда?

— В мотель на трассе номер три. Он мне понравился. Смешной. Очень приятный. Какой-то уютный. Путаный немножко. Сказал мне, что у него проблема с наркотой, но что он пытается от нее избавиться. Он был какой-то… Его присутствие…

— Утешало?

— М-м… Нет. Но ощущалось. Он был, присутствовал. С час примерно мне казалось, что я в него влюбилась.

— Но это только показалось?

— Теперь этого уже не узнать.

— Вы с ним переспали?

— О, вы настоящий коп. Ноз, так?

— Совершенно верно.

— Гм. Нет, секса не было. Я хотела. Потащилась за ним в комнату. Даже, как бы это сказать… приставала к нему. Напирала, там… Набросилась. А он хоть бы что. То есть вежливый и все такое, но у него другие проблемы. Зубы. В общем, он понял, что к чему.

— Что понял?

— Понял мою проблему. С мужиками. Слабость в коленках. Только не подумайте чего, вы мне не нравитесь.

— Нет-нет, мэм, что вы!

— Я лечилась. Двенадцатишаговый курс. Я как будто заново родилась. Но единственное, что на самом деле спасало — пироги!

— Неудивительно, что они так хороши.

— Ха!

— Итак, он ваше… предложение… отверг.

— Да. Но очень, очень вежливо. Рубашку на мне застегнул. Я как девчонка себя чувствовала. И он мне дал… Дал, чтобы я сохраняла при себе…

— Что?

Она опустила голову, кровь интенсивно прилила к ее лицу, Ландсману показалось, что он слышит ее пульс. Следующие слова собеседница произнесла гулким шепотом:

— Благословение. Он меня благословил.

— Наверняка парень был голубой.

— Да, он мне сказал. Но это слово не использовал. А если использовал, то я забыла. Он вроде сказал, что его это больше не волнует. Что героин проще и надежнее. Героин и шашки.

— Шахматы. Он играл в шахматы.

— Во-во, я и говорю. Но его благословение еще действует, ведь так?

Видно было, какого ответа она ожидает.

— Конечно, действует, — уверенно заявил Ландсман.

— Смешной такой маленький еврейчик. Странный. А надо же… Оно ведь сработало, правда.

— Что?

— Его благословение. У меня сейчас впервые за всю жизнь постоянный парень. У нас, типа, регулярные свиданки. Даже странно как-то.

— Я рад за вас обоих. — Ландсман почувствовал зависть к ней, ко всем тем, кого Мендель Шпильман оделил своим благословением. Вспомнил о случаях, когда он проходил мимо, не замечая Шпильмана и не подозревая о близости своего шанса. — Значит, вы подвезли его в мотель, потому что, как говорится, «положили на него глаз»? Вы хотели воспользоваться случаем?

— Поиметь его? — Пирожница бросила окурок сигареты на пол и придавила его меховым сапогом. — Я отвезла его по просьбе знакомой. Она называла его Фрэнком. Она доставила его откуда-то на своем самолете. Она летала. Вот и попросила меня его отвезти и помочь устроиться за земле, так она сказала. Что ж, я сразу согласилась.

— А звали эту вашу знакомую Наоми.

— Угу. Вы ее знали?

— Я знаю, как ей нравились ваши пироги. Фрэнк с ней часто летал?

— Может быть. Но точно не знаю. Не спросила. Сюда они прилетели вместе. Он ее нанял, что ли. Вы это запросто могли бы узнать. С этой вашей карточкой.

Ландсмана охватывают немота и желанная умиротворенность. Чувство обреченности. Как будто он испытал парализующий укус змеи, предпочитающей сожрать добычу живую, но спокойную. Пирожница, дочь пирожников, склоняет голову к стоящему меж ними на скамье подносу, к нетронутому пирогу.

— Обижаете кулинара, начальник.

На всех снимках за долгий период их детства Ландсман запечатлен, рукой обнимающий сестру за плечи. На ранних фото ее макушка не достает до его пупка. На последнем — на верхней губе Ландсмана заметен пушок, а разница в росте сократилась до одного, самое большее двух дюймов. При первом взгляде на эти фотографии возникает идиллическое впечатление: заботливый старший брат готов защитить сестренку от всяческих напастей. Просмотрев семь-восемь снимков, замечаешь угрожающий оттенок защитного жеста. После дюжины возникает беспокойство относительно этих братика и сестрички. Прижавшись друг к дружке, прилежно улыбаются в фотокамеру дети, позирующие для снимка объявления об усыновлении.