– Так точно, – ответил Актаев, сраженный такой прозорливостью. – Господину Эфенбаху сегодня доложил…

– Долго пробыл?

– Не сказать… Полчаса…

– Господин в бородке и английском пиджаке вышел его провожать?

– Месье один ушел… Довольный, аж посвистывал…

– Проживает в «Лоскутной»?

– Нет, в «Билло»…

Слушая расспрос, Лелюхин не мог понять, с какой стати Пушкину вдруг понадобился француз. Про него и слова не было, когда обсуждали убийства вдовы Ферапонтовой и страховщика. Откуда взялся? О чем Василий Яковлевич спросил напрямик:

– Тебе, Алеша, зачем он сдался?

– Задать вопросы, – как всегда точно и бесполезно ответил Пушкин.

– Ну, так тебе и карты в руки. Наш раздражайший полководец тебе велел их выдать. Бери, играй! А мы с Васей рядышком побудем. Мало ли что…

Подобные ребусы Пушкин разгадывал на лету:

– Эфенбах приказал задержать месье Жано?

Лелюхин выразительно скривился.

– Ну зачем такие грубости… Из подданного Французской Республики велено всего-навсего вытрясти все, что можно: кто таков, зачем по Москве рыщет, с кем встречается… Ну и тому подобное. Сам понимаешь…

– Где и когда встреча? – обратился Пушкин к Актаеву.

– Через три часа в «Славянском базаре»… Он с молодым человеком будет иметь тет-а-тет…

Не интересуясь подробностями, Пушкин направился к выходу. Что очень не понравилось Лелюхину.

– Алексей, ты куда это собрался? – строго спросил он.

– В адресный стол.

– Подожди, успеешь, – Лелюхин помахал листком. – Тебе из 1-го Пресненского прислали.

Сообщение Пушкин прочел. На лице его не дрогнула даже ресничка. Как будто ничего удивительного не сообщалось. А так, обычная скука…

– Когда прислали? – спросил он, пряча записку в карман.

– Еще утром… Городовой взмыленный прибежал, тебя желал видеть срочно…

Казенные часы показывали, что в запасе имеется целых два часа и еще сорок пять минут.

– Василий Яковлевич, отправляйтесь вдвоем, без меня, в «Славянский базар», – сказал Пушкин, а на возмущенную мимику Лелюхина добавил: – Буду к сроку.

И подхватив пальто, которое не успело отдохнуть на вешалке, побежал вниз.

– Учись, Ванечка, как надо службу сыскную нести, – сказал Василий Яковлевич, чтобы подбодрить молодого. – Глаза горят, хвост трубой, весь в мыле.

Актаев не слишком спешил брать пример: три дня назад он видел совсем другого Пушкина – ленивого и сонного. И откуда что взялось.

– Не опоздал бы…

– Кто, Пушкин? Я же тебе сказал: придет. И вот – пришел… Не сомневайся в Пушкине, как в себе.

Вот в себе Актаев как раз и сомневался: не приходилось ему задерживать человека на улице. В ресторане – тем более. Что оставалось? Он тоже понадеялся на полицейский авось.

• 56 •

В тревожном ожидании месье Жано вышел из гостиницы. До встречи оставалось слишком много времени. Он отправился гулять по Москве.

В Ницце привычно было видеть состоятельных русских господ, с большими семьями и прислугой. Они мало чем отличались от обычных французов. Разве что любовью к игре в рулетку. Русские за границей говорили почти чисто по-французски, любили французскую кухню, восхищались французской литературой. О России вспоминали, как о доме, в который иногда надо возвращаться, но лучше жить подальше от него. Месье Жано думал, что все русские такие. Только попав в Москву, он обнаружил, как сильно ошибался.

В этом городе ему открылся совершенно другой мир, ни на что не похожий. На одной улице была чудовищная бедность, нищие на паперти церквей, оборванные детишки. А на соседней – резные дома-красавцы с богатыми витринами.

Тут вразнос торговали какой-то жуткой дрянью, называемой сбитнем, а рядом – великолепные рестораны с ловкими официантами. Месье Жано видел баб, черных лицами, замотанных в платки, а рядом – редких красавиц, одетых по последней европейской моде. А еще вездесущие городовые, безумная езда на санях, запряженных тройками, пьяные, которые падали на тротуар, и через них равнодушно переступали. Бойкие торговцы пирожками, лаптями, плетеными корзинами, ложками, шапками рядом с модными магазинами Кузнецкого моста, которые могли конкурировать с салонами Парижа. И все это смешано, перемешано, наверчено и склеено какой-то невероятной силой, от которой нет спасения.

Больше всего месье Жано изумляли русские традиции. Он видел на замерзшем пруду, который называли Патриаршим, как юноши, скинув форменные тужурки, разделились на два отряда и стали колошматить друг друга до крови. На эту драку с усмешкой посматривал городовой, приговаривая: «Ишь, разошлись студентики нынче». Самое непостижимое для месье Жано состояло в том, что после драки студенты обнимались с недавними врагами, троекратно целовались и просили прощения.

Он понял, что в России просить прощение – какая-то безграничная традиция. На улице человек встречал знакомого, и повторялось то же самое: поцелуи и взаимные просьбы о прощении. Месье Жано владел языком не слишком, но был уверен, что оба просят простить «прегрешения вольные и невольные», хотя точно не знал, что такое «вольные и невольные».

Если традиции есть блины и целоваться были хоть как-то объяснимы, то одну картину месье Жано не мог понять никак.

Навстречу ему шла толпа мужиков в одинаковых шинелях. Ноги в рваных обмотках были скованы цепью. Цепи были и на руках. Толпу вели солдаты, вооруженные винтовками со штыками. Месье Жано сразу понял: каторжники. Преступники, душегубы, убийцы. Отбросы общества. Не заслуживающие даже презрения. По какой-то неведомой причине колонна арестантов встала. Откуда ни возьмись, подъехала телега, на которой возвышалась гора одинаковых узелков. С телеги спрыгнул господин в собольей шубе, схватил охапку узелков, ткнул одному арестанту в первом ряду и стал раздавать дальше. Караульные взирали на это с полным спокойствием.

Дальше случилось совсем странное. Со всех сторон к арестантам сбегались бабы, совали им кто краюху хлеба, кто стопку блинов, кто тарелку с пирожками, а кто-то поделился сахарной головой. Арестанты низко кланялись, просили прощения, бабы порывисто обнимали их, целовали и отбегали. Ни один конвойный пальцем не пошевелил, чтобы прекратить безобразие. Их командир, офицер, отошел в сторону, закурил и наблюдал с таким равнодушием, будто арестанты поручены не его попечению. Докурив, он встал во главе колонны, отдал краткую команду и пошел вперед. Колонна и конвоиры двинулись за ним.

Ничего подобного месье Жано не видел. Во Франции в каторжников летят конский навоз и гнилые фрукты. Мальчишки бегут и дразнят их. Никому и в голову не придет угощать преступников багетом. Не хватало еще открыть шампанское. В Москве все было наоборот. Как будто мир вывернулся наизнанку, и месье Жано оказался в другом измерении. Он еще не понял, какие чувства, кроме удивления, вызывает у него Россия: неприязни не было, но и влюбиться пока еще не был готов.