В ту зиму растаскивалось то, что Валерка успел сделать, скопить. И сам он продавал за копейки, менял на технарь корма, гусей, обрезные доски, инструменты, и соседи старались. Частенько по вечерам, выйдя покурить в огород, я замечал мелькающие тени у Валеркиных ворот, слышал шумок. Кто-то шерстил там.

Валерка бывал теперь или пьяный, или с похмелья. И как раньше он спешил к колодцу, на ферму, на лесопилку, на покос, так теперь торопливо семенил за выпивкой…

Ранней весной, еще снег не сошел, он исчез. Засыпушка стояла темная, неживая… Мы начали узнавать, не случилось ли что с Валеркой. Выяснилось, что он теперь у родителей, а этот домик они продают.

Моя сестра в то время жила хоть и в съемной, но отдельной квартире в городе, работала в театре, я в январе девяносто шестого отправил рукописи своих рассказов в Литературный институт и, как неизлечимо больной верит в новое лекарство, верил, что пройду творческий конкурс, уеду в Москву и все у меня сложится прекрасно. Поэтому к засыпушке мы уже не приценивались…

Когда приехали за вещами на телеге с высокими бортами Валеркины братья, мы вышли спросить о нем. Как, что… Братья поморщились, один ответил коротко:

– Бухает.

Сами они вели себя как маленькие мужчины, деловито таскали в телегу какие-то узлы, табуретки, коробки с посудой… Казалось, что сами никогда пить не будут, вырастут хорошими хозяевами. Но потом, как я узнал, оба спились. Одного поймали на воровстве, избили жестоко, и он стал инвалидом…

В засыпушке вскоре поселился отсидевший зэк – парень лет тридцати, худой, сгорбленный, беззубый. Его так и прозвали – Полтора Зуба.

Как и на что живет Полтора Зуба, никто не ведал. На улице он почти не показывался. Через пару месяцев после его появления почтальонка стала носить ему крошечную пенсию. Соседи шептались, что он туберкулезник и чуть ли не спидоносец.

…В июле я уехал поступать в Литературный институт. Поступил, вскоре женился, родилась дочка, устроился работать в издательство; в журналах стали выходить рассказы, потом повести, более объемистые тексты, которым редакторы давали подзаголовки «Роман»… В деревне я бывал летом, проводил две-три недели.

Жизнь там текла по-прежнему вяло, скучно, убого. Иногда тяжелый полусон прерывался каким-нибудь событием – убийством, пожаром, снежной бурей, которая заметала дорогу так, что два-три дня по ней невозможно было проехать… Не так давно жителей взбудоражило известие – в районной газете заметку прочитали, – что хозяйство бывшего совхоза стало собственностью каких-то предпринимателей, живущих за четыреста километров отсюда, в Красноярске. Одни негодовали: «Крепостное право возвращается!», другие радовались: «Возродимся! Снова зарабатывать будем!»

Но вот прошло с тех пор почти два года, а коровники по-прежнему пусты, не паханные полтора десятка лет поля зарастают акациями. На центральной усадьбе тоже возрождения не наблюдается.

Работы нет. В таких случаях говорят про деревню: люди живут своим хозяйством, огородами. Но в отношении нашей деревни это не совсем так. Скотину держат редкие семьи, огороды у большинства худосочные, бедные – картошка в основном. Картошку и сдают осенью и весной, получают хоть какие-то деньги. Мои родители разводят ремонтантную викторию, которая плодоносит с ранней весны до снега. Правда, работы с ней много: отплодоносившие кусты на следующий год ягод уже не дают, и нужно постоянно их удалять, приживлять усы. Отец целые дни проводит на грядах, а мама ездит на автобусе в город («москвич» наш давно рассыпался), продает ведерко-другое на рынке. В августе виктория у многих вызывает изумление – сезон-то ее недолог: середина июня – начало июля, – и берут и так поесть, и варенье сварить. Опоздавших купить викторию в сезон всегда достаточно.

Приезжать в деревню на летний месяц приятно. Рядом – сосновый бор с грибами, мелкой, не рясной, зато вызревающей уже к началу августа брусникой. По берегам речки Лугавки растет жимолость и смородина, на холмах за деревней – настоящая, сладкая и душистая клубника. Не очень всего этого много, но в охотку походить пособирать можно… Вечерком посидеть с удочкой на пруду, карасей наловить на жареху.

Правда, сама деревня грустна. Дома старые, трухлявые. Заботливые хозяйки подкрашивают ставни и наличники, садят в палисаднике цветы, мужики ремонтируют ворота, подправляют заборы, но все же это не способно повеселить глаз.

Валеркина засыпушка давно необитаема. Полтора Зуба снова сидит – ему пригоняли ворованные машины, а он разбирал их, запчасти продавали, кузова разрезали болгаркой. Но воры попались, вышли и на Полтора Зуба… Окна домишки побиты, штукатурка кое-где отвалилась, оголив желтоватую решетку дранки. Построенные Валеркой сараи за эти годы посерели и теперь почти неотличимы от прочих построек вокруг.

Где сам Валерка, жив ли – я не знаю. Спрашивал у родителей, у соседей – они не знают тоже. Его родных я не встречал; даже Ирина, часто раньше попадавшаяся на глаза то в магазине, то на почте, куда-то пропала. Может, переехали всей семьей? И живут теперь в городе (но это вряд ли) или в каком-нибудь зажиточном, с работой, селе. Еще остались такие в нашем районе… Хочется надеяться. Хотя слухи о Валеркиных братьях рассеивают эту надежду.

…И во время приезда к родителям, и в Москве я часто вспоминаю, как рано утром Валерка спешил за водой, строил сараи, привозил сено, иногда, в свободные минуты, играл у ворот со своим ребенком. Улыбку его вспоминаю, наивные, то с оттенком растерянности, то обиды, то усталого удовлетворения глаза. Жалею, что не познакомился с ним тогда, в девяносто четвертом, поближе, как-то не поддержал, когда его и его семьи жизнь стала рушиться. Но как поддержать? Вообще деревенская жизнь не располагает к дружбе, доверительным разговорам, помощи. Все живут в своих оградах. Даже семья не всегда является единым целым – бывает, что и семьи распадаются на отдельных людей, живущих под одной крышей.

Немало появилось в начале девяностых людей в деревне, попытавшихся зажить в ней крепко и сытно, не боявшихся работы. И кое-кто из местных, поверив, что теперь они хозяева своего благополучия, засучили рукава, а еще больше оказалось таких среди приезжих – вырванных обстоятельствами из города и вынужденных обустраиваться на земле… И те, и другие очень быстро выдохлись, сникли, погрузились в этот тяжелый, обессиливающий полусон, растворились в темной деревенской бедности. Один из таких – парень Валерка. Побегал, попытался, покорячился, постучал молотком – и растворился.

Поначалу это был не поселок, а дорожная станция. Устраивали такие на тракте километрах в тридцати-пятидесяти друг от друга, и старинные, с цепями на клыках «ЗИСы», «ГАЗы», «МАЗы», «КрАЗы» переползали по узкой, с крутыми подъемами и спусками ленточке дороги от одной станции до другой; шофера отдыхали, отсыпались и ползли на своих громоздких, но маломощных машинах дальше… Четыреста километров от одного города до другого, которые сейчас пролетают часов за пять-шесть, тогда, полвека назад, занимали три-четыре дня, а то и больше. Смотря по тому, какая погода, какой груз, есть ли горючее на заправках… Да и редко без поломки обходилось.