Здесь бродят тени,

Ими движет запах денег.

Боль других и холод греют им сердца.

Связь времен распалась.

И Злодей, и Светлый Гений

Тесно сплелись в объятьях,

Их различить нельзя.

Дух справился с рвотными позывами. Отправился спать. Сколько он дремал, неизвестно, но когда проснулся, землю затопила сплошная тьма невежества и гадость человеческая, от которой исходила такая жуткая вонь, что Бессущностного тут же начало тошнить. Посмотрел он на вождей мира, но те давно превратились в клоунов, в ряженых шутов, которые рассказывали лживые байки отупевшей толпе. Взглянул тогда Дух на пророков мира, но они умели лишь стоять перед кострами пропаганды и сжигать на них остатки людских душ. А шаманы? Те, переодевшись скоморохами, били в бубны, плясали, развлекали человеческие коконы, у которых вожди съели мозги и сожгли души. И не было никого, кто мог бы отверзнуть уста и изречь Слово. И тогда Дух сам открыл рот и закричал: «Попса!». А потом его стошнило.

Шаман замолчал. В наступившей тишине потрескивал угасающий костер.

― И что? — спросил Артур, доевший второй кусок мяса.

― Бессущностный тем от тебя и отличается, — ответил Заквасский, лукаво улыбнувшись, — что ты блевать будешь тем, что съел, а Дух рыгает огнем. Вот и сжег он землю.

― А я-то всегда думал, — возразил наследник, — что миру кирдык настал из-за ядерной войны, а не из-за этого... как там правильно...

― Ты, пацанчик, путаешь причины и следствия, — Ян подбросил несколько веток в умирающий костер. — Война началась оттого, что Бессущностного стошнило, а стошнило его оттого, что человек потерял в себе человека. Отсюда вывод, если бы человек оставался человеком, никакого ядерного погрома не было бы.

― А что значит «попса»? — спросил кто-то из подростков.

― Попса, — шаман в задумчивости коснулся указательным пальцем лба. — В переводе с древних языков примерно означает «дерьмо, которое не способно даже удобрить землю». Приблизительно так. А вообще это непереводимое слово.

«Офигенно, — подумалось Артуру, — нужно запомнить».

― Но если все века закончились, — задала вопрос Аня, — то что сейчас?

― Сейчас время Нового Деяния. Бессущностный оборотился Творцом, и создал, — шаман совершил круговой пас рукой, — нуклеаров, новочеловеков. Только помните, в тот день, когда на земле не останется ни одного нуклеара, способного исторгнуть Слово, Творец опять станет Бессущностным, и пламя снова пожрет своих неразумных детей.

― То есть Бессущностный и Творец — это одно и то же? — подал голос Олег.

― Нет, — Заквасский покачал головой из стороны в сторону, — Бессущностный и Творец, как и Рождение и Смерть, совсем не одно и то же, но основа у них одна.

― Что-то я ни хрена не понял, — произнес Артур. — Как может быть одна основа у разных вещей?

― Слушай, пацанчик, — шаман присел на корточки. — Я тебе вот что скажу: можно очень долго объяснять какие-то вещи, но если ты хочешь пофилософствовать, обращайся к нашему судье или к вождю на худой конец. А я так тебе растолкую, вот скажи мне: мясо зурелана, которое ты съел, вкусное?

― Еще бы, — с воодушевлением проговорил Артур. — Баранина по сравнению с ним фуфлыжный отстой.

― А вот если ты, — глаза Яна превратились в насмешливые щелочки, — узнаешь, что зурелан, это такая огромная тварь, похожая на длинную рыбину с восемью щупальцами. Что ты мне на это ответишь?

― Что? — лицо наследника сделалось каменным.

― Дай-ка угадаю, вы их называете морскими гидрами, — Заквасский засмеялся.

Мгновение спустя, Артур, закрыв обеими руками рот, с вытаращенными глазами сиганул к кустам.

― И вот кто ответит: разве еда и блевота — это одно и то же? — развел руками Ян. — Хотя основа у них одна: мясо зурелана.

Среди подростков послышалось хихиканье.

Олега тоже замутило, к горлу подошла горечь, но сидящая рядом с ним Каур будто невзначай прижалась к плечу юноши, и это прикосновение подействовало магическим образом: тошнота отступила.

«Я теперь нуклеар, — решил он, — значит, если они едят гидр, то я тоже буду! Тем более, что это не гидры, а зуреланы...»

На Аню слова шамана вообще не подействовали. Быть может, оттого, что, увидев в каком плачевном положении оказался ее муж, она звонко расхохоталась, захлопав в ладоши.

― А можно мне еще кусочек? — сказала девушка, отсмеявшись.

* * *

Аня закричала и проснулась. В окно пробивался сероватый сумрак, светало, и скоро должно было взойти солнце. Тяжело дыша, стерев со лба холодную испарину, девушка прислушалась: близкий шум прибоя и далекие крики чаек успокаивали и заставили обрадоваться: как только она заявила о твердой решимости остаться в Таганроге, ее переселили из холодного затхлого подвала в хижину на берегу моря.

Так что же случилось? По-видимому, ей просто что-то приснилось... Аня села, потерла глаза и попыталась вспомнить кошмар. Кажется, она шла босиком по острым камешкам, перемешанным с битым стеклом, из истерзанных ступней сочилась кровь, это было страшно, хотя почему-то не больно, зато чувство беззащитности пугало намного сильнее, чем острый гравий. Потом, на глаза вдруг попалась куча сандалий, но, будто не заметив обувь, дрожа, девушка прошла мимо, и увидела белый монумент, под которым черными буквами было написано: GARIBALDI. Превозмогая страх, она протянула пальцы к холодной щеке.

― Ответь, Иноземец, что ждет меня?

Бородач гордо безмолвствовал.

― Не молчи! Дай мне ответ, что будет? Говори! — она коснулась лица мужчины, и вот тут стало по-настоящему страшно: кожа задымилась и почернела, как от ожога...

― Давай же, скажи что-нибудь! — Аня задыхалась от обиды и гнева. — За что ты меня так ненавидишь, Иноземец?

Изваяние шевельнулось. Голова бородача повернулась в сторону смутьянки, глаза его сверкнули призрачным зеленым светом, и громовой голос изрек:

― Le false speranze alimentano il dolore![2]

― Нет! Я не об этом тебя просила!

― Le false speranze alimentano il dolore!

― Замолчи! — оглушенная, она упала на колени. — Ничего не говори! Пожалуйста, не надо!

Мир разлетелся на миллионы брызг, и девушка, замерев от ужаса, провалилась в черную пропасть без дна и, уже просыпаясь, слышала, как ей вслед гремело:

― Le false speranze alimentano il dolore!

Как перевести эти слова Аня не знала, в памяти еще бродили обрывки видений, с каждой минутой становясь все более расплывчатыми. Судорожно повернув руку, она всмотрелась в ладонь, но ожога не было.