Проснулся он так же внезапно — будто от толчка.

Официант, бесшумный, как тень, заканчивал сервировать стол, и, как только Гречман приподнялся на диване, он тут же неслышно вышел, без стука притворив за собой дверь. Через пару секунд нарисовался Индорин.

— Садись, — хмуро буркнул ему Гречман и ловко ухватил за узкое горлышко пузатый графинчик с водкой. — Пить будешь? Нет? Ну и дурак. В нашем с тобой дерьме только одно и остается — водку пить.

Индорин молча проследил, как Гречман налил рюмку водки и выпил; подождал, когда он закусит жареной осетриной, и только после этого осторожно спросил:

— А что, дело наше совсем плохое?

— Я же тебе ясно сказал — дерьмо. И готовиться надо к самому поганому. Так что, братец, долю мою из твоего оборота изымай и наличными — вот сюда, — он постучал ладонью по столу, — а со своими капиталами — сам соображай. Ясно излагаю?

— Яснее некуда, — задумчиво протянул Индорин, — да только вот где я такую сумму…

— Плевать — где и как! — перебил его Гречман. — Ты даже эту песню не заводи. Принесешь и вот сюда положишь! — Он еще раз пристукнул по столу ладонью.

Индорин в ответ только глубоко вздохнул и больше не возражал. Опустил голову и принялся отщипывать кончиками пальцев крошки от рыбного пирога. Отщипывал и ронял их на стол, не донося до рта. Индорин понимал: Гречман готовится к худшему, может быть, смирился и уже попрощался со своей хлебной должностью. Выходило, что надеяться ему, Индорину, надо теперь только на собственные силы, а это обстоятельство становилось уже печальным.

Крошки от рыбного пирога все гуще устилали стол.

7

Эх, до чего же веселым и шумным был колыванский базар в это солнечное воскресенье в самом начале марта! Еще с вечера, как только утихла метель, в округе потеплело, а утром погода и вовсе так оттаяла, так разнежилась, что всем стало ясно: весна. Потому и на базар народ густо потянулся довольным, улыбчивым и благодушным. А как иначе — зиму, слава богу, пережили, солнце сияет в небе, как пятак начищенный, и кажется, что жизнь вместе с погодой поворачивает в лучшую, более теплую и ласковую, сторону. Голоса людские и конское ржание звенели в прозрачном воздухе по-особенному чисто и громко.

А еще слышно было, как, надрываясь, по-весеннему задорно горланили петухи.

Фрося ничего не видела и не слышала, потому как владела ею одна-единственная забота: с самого раннего утра толкалась она в тесном многолюдье, пробиралась вдоль торговых рядов и все искала глазами ловкую фигуру Васи-Коня, все ожидала: вот мелькнет он в толпе, пробираясь своей неслышной рысьей походкой, вот повернет настороженно голову, чтобы оглянуться…

Но Васи-Коня нигде не было.

Даже в дальнем углу большущей базарной площади, огороженной высоким забором из жердей, где торговали лошадьми и яростнее, чем на всем остальном базаре, спорили о ценах, знакомой фигуры не маячило.

Фрося совсем уже измаялась, ноги от бесполезного хождения гудом гудели, и она, выбравшись на безлюдное место, присела на толстую колоду, чтобы перевести дух. Развязала тугой узел цветастого полушалка, повернула лицо к солнцу и прижмурилась от яркого света, который так щедро скользил из поднебесья на землю.

— На солнышке, барышня, греетесь? — Вкрадчивый шепот прозвучал над самым ухом, так близко, что Фрося даже учуяла нехороший гнилой запах изо рта неслышно подошедшего к ней человека. Испуганно оглянулась. Нагнувшись, нависал прямо над головой у нее пристав Чукеев, которого она запомнила, когда он приходил в дом Шалагиных. Но тогда он был в шинели, при портупее и в огромных, тщательно надраенных сапогах. Сейчас же на нем красовался ободранный и залоснившийся от грязи шабур, расшлепанные пимы и заячья шапка с оторванным ухом — ни дать ни взять, мужик по сено поехал, но перепутал дорогу и оказался на воскресном базаре.

— Чего ты на меня так уставилась? — по-прежнему вкрадчивым шепотом спросил Чукеев. — В первый раз видишь? Чукеев я, пристав. Был ненароком в гостях у твоего хозяина. Вспомнила? Вот и ладно. А теперь, дорогуша, расскажи мне: кого ты сегодня так упорно ищешь? Весь базар вдоль и поперек прочесала. А?

Фрося захолонула: «Вдруг он меня обыскивать станет?» В кармане у нее лежало письмо Тонечки, написанное Василию. Ради этого письма и затеяна была поездка в Колывань. Ехать сюда они собирались вместе с Тонечкой, но после того, что случилось на концерте в гимназии, о поездке Тонечка даже и не заикалась — Любовь Алексеевна и слушать бы не стала. А вот Фросю отпустили, правда, для пользы дела той пришлось схитрить: якобы дальние родственники на крестины позвали, да и по родным местам соскучилась. Но, отправляясь в дорогу, Фрося честно предупредила Тонечку, что найти Васю-Коня будет непросто. Кто знает — где и когда у него дорога ляжет…

— А ты постарайся, Фросечка, — упрашивала Тонечка, — ведь не может такого быть, чтобы человек насовсем потерялся и чтобы от него даже следочка не осталось… Я в долгу не останусь, уж постарайся!

Фрося честно старалась и вот вместо Васи-Коня нашла себе докуку — пристава Чукеева.

— Чего молчим? А? Никак язык проглотила? — Чукеев цепко ухватил ее за плечо сильными короткими пальцами. — Давай, давай, рассказывай, не таись.

— Мне скрывать нечего, я к родичам приехала, а они на базар ушли — соседи сказали. Вот ищу, ищу, а их нигде нету…

— Родичи, говоришь… Ну-ну! Ты мне, девка, арапа не заправляй! Васю-Коня видела?

— Какого Васю-Коня? Знать такого не знаю! — Фрося дернула плечом, пытаясь освободиться от цепких пальцев, но Чукеев держал ее крепко и отпускать не собирался.

— Значит, так, девка, слушай меня в оба уха. Я с тобой в кошки-мышки играть не буду. Поднимайся, платочек подвязывай и чеши по базару. Вася-Конь здесь где-то, он как тебя увидит, сам выскочит. Вот мы с тобой его и встретим, как родные, на радость нашу. Только не вздумай знаки ему подавать — в порошок сотру! Все уяснила? А теперь ступай.

Фрося и рта не успела открыть, как Чукеев вздернул ее с насиженного места, поставил на ноги и подтолкнул крепким тычком в спину. Она пошла, неуверенно переставляя враз отяжелевшие ноги, боясь оглянуться назад, и только чувствовала затылком прожигающий взгляд пристава. О том, чтобы сбежать, у нее и мысли не возникало — очень уж напугал ее пристав, на плече прямо-таки горели следы его цепких пальцев.

Испуганными глазами Фрося смотрела по сторонам, видела лица торговцев, слышала их зазывные голоса; проплывали мимо свиные и говяжьи туши, короба с кедровым орехом, бочки с брусникой и облепихой, блестели свежеоструганным деревом сани и саночки, дуги и оглобли, сверкали разноцветной глазурью причудливые пряники, оплывал из тяжелых сот янтарный мед, метровые осетры пучили мерзлые глаза, но все это базарное изобилие зыбко покачивалось, словно в тумане. Фрося и сама покачивалась, как больная, голова у нее кружилась, и она даже растопырила руки для равновесия, боясь упасть посреди людской толчеи.