даже причинять боль: то чудовищное внезапное изнеможение, которое наступает у каждого мыслителя, проистекает, по-видимому, от этого (это изнеможение на поле битвы). Вполне возможно, в нашей воюющей душе есть нечто героическое, но уж, по крайней мере, в ней нет ничего божественного, никакой бесконечной самоуспокоенности, как полагал Спиноза. Сознательное мышление, присущее, в частности, философам, представляет собою самый бессильный и оттого, соответственно, самый ровный и спокойный вид мышления, и потому именно философа можно легче всего ввести в заблуждение относительно природы познания.

334

Нужно учиться любить. Так обычно бывает с музыкой: сначала нужно научиться умению слышать музыкальную фразу, научиться вычленять ее из ряда других, отличать и воспринимать как некую самодовлеющую, ни с чем не смешанную жизнь; затем нужна готовность и желание ее принять, несмотря на то что в ней много чуждого и непривычного, а также терпимость к формам ее проявления, сочувствие ко всему необычному в ней; рано или поздно наступает миг, когда мы наконец привыкаем к ней, когда мы ждем ее, когда мы уже не мыслим себе жизни без нее; и вот мы уже опутаны колдовскими чарами, а она все плетет и плетет свою колдовскую сеть, покуда мы не превратимся в безропотных, восторженных поклонников, снедаемых единственным желанием, которое затмевает все на свете, – упиваться ею снова и снова. Но так обстоит дело не только с музыкой: именно так мы научились любить все те вещи, которым отдаем ныне свою любовь. Наша доброжелательность, терпимость, справедливость, безропотность по отношению к необычному в конце концов всегда вознаграждаются, когда необычное постепенно снимает с себя покровы и предстает во всей своей ослепительной красе – в знак благодарности за наше гостеприимство. И даже тот, кто любит самого себя, неизбежно проходит этот путь. Любви нужно тоже учиться.

335

Да здравствует физика! Много ли на свете людей, умеющих наблюдать! А сколько среди тех немногих, кто умеет это делать, заняты созерцанием самих себя! «Нет ничего более недоступного человеку, чем он сам», – вынуждены признать, к своему вящему неудовольствию, все пресловутые знатоки человеческих душ и утроб; и потому призыв «познай самого себя!», обращенный к человеку, звучит в устах бога почти как злая насмешка. Но как раз именно с самосозерцанием дела обстоят безнадежно плохо, и лучше всего об этом можно судить хотя бы по той манере, с которой всяк берется рассуждать о сущности морального поступка, с какой ретивостью, с какою прытью, убедительностью, с какой словоохотливостью, не говоря уже об этих взглядах, улыбках и угодливом рвении! Как будто тебе хотят сказать: «Помилуй-ка, дружочек, это ведь как раз по моей части; ты обращаешься с вопросом к тому, кто, как никто другой, имеет право на него ответить: по воле случая уж здесь-то я большой дока. Итак, вот мой ответ. Если человек решает: „Так будет правильно“ и делает из этого вывод: „Следовательно, надо поступать так“, и далее поступает в соответствии со своим представлением о том, что правильно и необходимо, то, стало быть, сущность его поступка вполне моральна!» Но, мой любезный друг, ты говоришь здесь о трех поступках вместо одного: ведь и твое суждение «так будет правильно» – уже поступок – разве нельзя уже судить о том, насколько он морален или неморален? Почему ты считаешь правильным это и только это? «Потому что так подсказывает мне моя совесть; совесть никогда не будет говорить о том, что неморально, ведь она сначала определяет, что должно считать моральным!» Но почему ты прислушиваешься к своей совести? И насколько ты вправе считать это суждение истинным и бесспорным? А может быть, для этой веры нужна другая совесть? Слышал ли ты что-нибудь об интеллектуальной совести? О той совести, которая скрывается за твоей «совестью»? Твое суждение «так будет правильно» имеет предысторию – в твоих влечениях, симпатиях, антипатиях, в накопленном тобою опыте и в твоей неопытности. «А откуда она там появилась?» – должно быть, спросишь ты, и еще: «А что, собственно говоря, заставляет меня повиноваться ей?» Ты можешь повиноваться ее распоряжениям, как хороший солдат, который не раздумывая выполняет приказания. Или как женщина, которая любит того, кто повелевает. Или как льстец и трус, который боится того, кто сильнее, кто способен повелевать. Или как дурак, который повинуется оттого, что не умеет на это ничего возразить. Короче говоря, есть тысячи образцов, которым ты можешь следовать, повинуясь своей совести. А то, что ты какое-то свое суждение воспринимаешь как голос совести – то есть оцениваешь нечто как «правильное», – может проистекать от того, что ты ни разу не удосужился подумать о самом себе и слепо верил в усвоенные тобою с детства представления о «правильном»; а может быть, причина в том, что ты свой достаток и положение неразрывно связываешь со своим представлением о долге, – и это было с твоей точки зрения «правильным», поскольку воспринималось тобою как непременное «условие твоего существования» (при этом, конечно, ты ни на секунду не сомневаешься в том, что имеешь право на это существование!). Твердость твоего морального суждения ничего не доказывает, кроме одного – она лишь подтверждает твое личное убожество, твою безликость, твоей «моральной силой», вполне вероятно, является твое упрямство – или твоя неспособность видеть новые идеалы! И, короче говоря, – если бы ты чаще задумывался, получше наблюдал и усерднее учился, ты бы ни при каких обстоятельствах не называл бы этот свой «долг» и эту свою «совесть» долгом и совестью: понимание того, как вообще возникли моральные суждения, навсегда бы отбило у тебя охоту вспоминать об этих патетических словах, – подобно тому, как утратили бы для тебя всякий смысл такие слова, как, например, «грех», «спасение души», «искупление». Только не говори мне ничего о категорическом императиве, любезный друг! Стоит мне только услышать об этом, как будто какая смешинка попадает мне в рот и уже не могу удержаться от смеха, несмотря на присутствие такого серьезного собеседника, как ты. Я вспоминаю при этом старика Канта, который в наказание за то, что придумал такую хитроумную приманку – «вещь в себе» – тоже очень забавная штука! – сам попался на приманку категорического императива и очутился снова, сам того не ожидая, в западне, в плену у «бога», «души», «свободы» и «бессмертия», напоминая ту лису, которая по ошибке снова забрела в свою старую клетку, – но сила и ум помогли все-таки сломать эту клетку! Как?! Ты с восхищенным удивлением взираешь на категорический императив в себе самом? На эту «твердость» твоих так называемых моральных суждений? На эту «непреложность» чувства – «все должны здесь рассуждать как я»? Гораздо большего